ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ - Джордж Элизабет

Я спросил: «Куда мы едем?»

Он завел двигатель. Машина дернулась назад, рывками выехала на проезжую часть и стрелой понеслась по Глостер-роуд в сторону кованых ворот, что отмечают въезд в Кенсингтон-гарденс.

«Мы едем туда, куда сразу должны были поехать», — был его ответ.

На Кенсингтон-роуд он свернул на восток, куда на моей памяти он никогда не ездил. Он рискованно петлял между такси и автобусами, а один раз даже нажал на сигнал, когда две женщины побежали через дорогу напротив Альберт-холла. Резкий левый поворот на Игзибишн-роуд привел нас к Гайд-парку. Вдоль Саут-Карридж-драйв мы припустили с еще большей скоростью, чем раньше, и на Парк-лейн скорость не снизилась. Только когда мы миновали Мабл-Арк, я понял, куда он меня везет. Но ничего не сказал, пока он не остановил машину на парковке возле станции подземки на Портман-сквер. Да, он всегда оставлял машину здесь, когда я играл в этом районе.

«Зачем мы сюда приехали, папа?» — спросил я, надеясь замаскировать свой страх спокойствием.

«Мы покончим с этой бессмыслицей, — ответил он. — Если ты настоящий мужчина, то пойдешь за мной. Или ты теперь трусишь не только перед публикой, но и перед самим собой?»

Он распахнул дверцу и встал у автомобиля, дожидаясь меня. При мысли о том, чем могут обернуться ближайшие несколько минут, я испытал приступ дурноты. Но все же вышел из машины. И мы зашагали бок о бок по Уигмор-стрит, направляясь в сторону Уигмор-холла.

«Что вы чувствовали тогда? — спрашиваете вы меня. — Какими были ваши ощущения?»

Мне показалось, будто я вернулся в тот вечер. Только в тот вечер я был один, потому что прибыл из своего дома, с Чалкот-сквер.

Я иду по улице и не подозреваю о том, что меня ожидает. Я нервничаю, но не больше, чем перед любым другим выступлением. Об этом я, кажется, уже говорил? О своих нервах? Забавно, но я не помню, чтобы нервничал в тех случаях, когда должен был бы нервничать: в шесть лет, выступая на публике первый раз в жизни; во время последующих нескольких концертов в семилетнем возрасте; играя перед Перлманом, встречаясь с Менухиным… Чем это объясняется? Как у меня получалось воспринимать все как должное? Где-то в пути я потерял эту наивную самоуверенность. Так что тот вечер, когда я шагаю к Уигмор-холлу, ничем не отличается от десятков и сотен других подобных вечеров, и я ожидаю, что нервное волнение, предшествующее концерту, пройдет, как обычно, в тот момент, когда я возьму в руки Гварнери и смычок.

Я иду и думаю о музыке, проигрываю ее в голове, как всегда. Сколько бы я ни работал над этим произведением, еще ни одна репетиция не проходила без какой-нибудь запинки, но я говорю себе, что на сцене включится мышечная память и проведет меня через фрагменты, которые вызывают у меня трудности.

«Это конкретные фрагменты? — спрашиваете вы. — Всегда одни и те же?»

Нет. Вот что всегда озадачивало меня в «Эрцгерцоге». Я никогда не знаю, какая часть этого произведения заставит меня споткнуться. Оно похоже на заминированное поле: как бы медленно я ни продвигался по искореженной земле, мне ни разу не удавалась избежать мины.

Итак, я иду по улице, вполуха прислушиваясь к шумному веселью в пабах, и думаю о музыке. Мои пальцы сами находят ноты, хотя скрипку я несу в футляре, и легкость, с какой они делают это, позволяет немного успокоиться. Я воспринимаю это как знак, что все будет в порядке.

В концертный зал я прибываю за полтора часа до концерта. Перед тем как завернуть за угол здания к служебному входу, я бросаю взгляд на застекленный главный вход. Вокруг него пока пусто, только мимо проходят люди, спешащие домой после работы. Я мысленно проигрываю первые десять тактов Allegro. Я говорю себе, что это удивительно простая вещь и мне будет легко сыграть ее в компании двух своих друзей, Бет и Шеррилла. Ничто не подсказывает мне, что случится через девяносто минут, которые отделяют меня от начала концерта и конца моей карьеры. Я, если хотите, невинный агнец, ведомый на заклание, не чувствующий опасности, не способный почуять в воздухе запах крови.

Идя к Уигмор-холлу рядом с отцом, я вспоминал все это, и охватившее меня смятение относилось скорее к прошлому, чем к настоящему моменту. Потому что сейчас я заранее знал, что меня ожидает.

Как и в тот вечер, мы свернули на Уэлбек-стрит. Мы не обменялись ни словом с тех пор, как вышли из машины на парковке у метро. Папино молчание я воспринимал как признак мрачной решимости. Он же, в свою очередь, мог воспринимать мое молчание как согласие с его планом. На самом деле я просто смирился с тем, чем этот план неминуемо обернется.