Трое - Фоллетт Кен

Он натянул пиджак: ему нравилось переодеваться к обеду. Пока он не представлял, как поступить со своим сыном Джонни. Почему тот не приехал домой на лето? Ребята из колледжей всегда едут домой на летние каникулы. Дон понимал, что надо было бы послать кого-нибудь повидаться с Джонни, а то мальчик решит, что отец беспокоится только из-за денег. Похоже, придется ему самому ехать.

Зазвонил телефон, и он поднял трубку.

– Да.

– Говорят от ворот, сэр. Тут явился какой-то англичанин, спрашивает вас, но не называется.

– Так гоните его, – ответил дон, все еще думая о Джонни.

– Он сказал, что он ваш друг из Оксфорда

– Я никого там не знаю… хотя минутку. Как он выглядит?

– Маленький тип в очках, невзрачный.

– Неужто? – Лицо дона расплылось в улыбке. – Тащите его сюда – и расстелить перед ним красный ковер!

За то время, что он не виделся со старым другом, стало заметно, как тот изменился; но перемены, происшедшие с Алом Кортоне, еще более бросались в глаза. Прибавление в весе, которое началось с его возвращения из Франкфурта, казалось, шло все это время, и теперь он весил самое малое двести пятьдесят футов. Если любовь к плотским радостям была еле заметна в 1947 году и полностью отсутствовала во время войны, то теперь ясно читалась на его пухлом лице. И он был совершенно лыс. Дикштейн подумал, что это несвойственно итальянцам.

Так ясно, словно это было вчера, Дикштейн помнил те обстоятельства, при которых Кортоне стал его должником. В те дни он полностью усвоил психологию загнанного в угол животного. Когда не было никакой возможности унести ноги, становилось ясно, с какой яростью ты можешь драться. Оказавшись с десантом в совершенно чужой стране, потеряв связь со своим взводом, продираясь сквозь незнакомую местность с ружьем в руках, Дикштейн обнаружил в себе неисчерпаемые запасы терпения, хитрости и жестокости, о присутствии которых и не подозревал. Не менее получаса он лежал, притаившись в зарослях, и наблюдал за танком, покинутым экипажем, который, в чем он не сомневался – сам не зная, почему – был приманкой в ловушку. Он снял одного снайпера и высматривал второго, когда откуда-то с криками вывалились американцы.

Так, не думая ни о чем, кроме спасения собственной жизни, Дикштейн спас жизнь Ала Кортоне.

Условия войны были для Кортоне еще большим открытием, чем для Дикштейна, но он усваивал ее законы столь же быстро. Оба они прошли закалку в уличных драках и применяли старые принципы к новым условиям. С тех пор они дрались бок о бок, вместе смеялись, ругались и на пару говорили о женщинах. Когда остров был взят, им предоставили отдых перед следующим десантом, и они удрали, чтобы посетить сицилийских кузенов Кортоне.

И теперь эти кузены представляли для Дикштейна основной интерес.

Как-то они помогли ему в 1948 году. От той сделки они получили немалый доход. Этот же проект носил несколько иной характер: ему нужно было получить от них одолжение, и он не мог обещать никаких процентов с дохода. Следовательно, он должен отправиться прямиком к Алу – просить его о возврате долга двадцатичетырехлетней давности.

Он отнюдь не был уверен, что его просьба сработает. Теперь Кортоне обрел богатство. У него огромный дом – в Англии такое строение называлось бы усадьбой – с прекрасным садом, окруженным высокой стеной, и охраной у ворот. На гравийной дорожке у дома стояли три машины, и Дикштейн потерял счет слугам. Богатый и преуспевающий американец средних лет не будет спешить впутываться в сомнительную политическую сумятицу в Средиземноморье, даже ради человека, который когда-то спас ему жизнь.

Кортоне искренне обрадовался встрече с ним, что было хорошей приметой. Они хлопали друг друга по спинам, точно так же, как в то ноябрьское воскресенье 1948 года, и восклицали: «Так как ты, черт побери?»

Кортоне оглядел Дикштейна с головы до ног.

– А ты все тот же! Я потерял волосы и набрал лишнюю сотню фунтов, а у тебя ни одного седого волоска. Чем ты занимаешься?

– Я перебрался в Израиль. Что-то вроде фермера. А ты?

– Ну ты же знаешь, чем я занимаюсь. Идем, поедим и потолкуем.

Обед представлял собой странное зрелище. Миссис Кортоне сидела по другую сторону стола, в отдалении от них, не говоря ни слова, и к ней никто не обращался. Двое мальчишек с плохими манерами с волчьей жадностью уничтожили поданную еду и тут же вылетели из-за стола, после чего донесся рев двигателя спортивной машины. Кортоне поглощал огромное количество жирной итальянской пищи и выпил несколько стаканов красного калифорнийского вина. Но самым загадочным типом был хорошо одетый мужчина с акульим лицом, который порой вел себя с непринужденностью друга дома, порой как советник, а иногда и как лакей; один раз Кортоне обратился к нему, назвав его советником. Во время обеда не шло никаких разговоров о делах. Вместо этого они вспоминали военные истории – Кортоне уже рассказывал большинство из них. Он также рассказал историю, как в 1948 году Дикштейн обставил арабов; он слышал о ней от своих родственников, и ему она доставила не меньшее удовольствие, чем им. Повествование, переходя из уст в уста, превратилось в легенду. Дикштейн пришел к выводу, что Кортоне искренне рад его видеть. Может, ему просто все надоело. Что вполне может быть, если каждый вечер ему приходится поглощать свой обед в компании молчаливой жены, двух невоспитанных мальчишек и акулоподобного советника. Дикштейн делал все, что мог, дабы поддерживать у него хорошее настроение; он хотел, чтобы благодушие не покинуло хозяина дома, когда он обратится к нему с просьбой.

В завершении обеда Кортоне и Дикштейн расположились в кожаных креслах в его кабинете, и дворецкий принес им коньяк и сигары. Дикштейн отказался и от того, и от другого.

– Ты же чертовски пил, – вспомнил Кортоне.

– Это была чертовская война, – ответил Дикштейн.

Дворецкий оставил кабинет. Понаблюдав, как Кортоне пьет коньяк, как раскуривает сигару, Дикштейн подумал, что Ал ест, пьет и курит как-то безрадостно, словно надеясь, что, если он все это будет делать регулярно, то наконец почувствует вкус этих радостей. Вспоминая непринужденное веселье, с которым они вдвоем проводили время у его сицилийских родственников, Дикштейн подумал, остались ли в жизни Кортоне какие-то настоящие живые люди.

Внезапно Кортоне расхохотался.

– Я помню каждую минуту того дня в Оксфорде. Слушай, у тебя что-нибудь получилось с той профессорской женой, как ее, этой арабкой?

– Нет, – сдержанно улыбнулся Дикштейн. – И ныне она мертва.

– Прости.

– И случилась странная вещь. Я вернулся туда, в тот домик у реки, и встретил ее дочь… Она выглядит точно такой, какой была Эйла.

– В самом деле?… – Кортоне плотоядно посмотрел на него. – И ты охмурил дочку – ну, просто не могу поверить!

Дикштейн кивнул.

– Мы несколько раз встречались. И я хочу жениться на ней. В следующий раз, когда мы увидимся, я хочу просить ее руки.

– И ты считаешь, что она согласится?

– Не уверен. Но хочу надеяться. Я старше ее.

– Возраст не имеет значения. Хотя тебе надо немного прибавить в теле. Женщины любят, чтобы было, за что подержаться.

Разговор начал утомлять Дикштейна, и он понял, в чем дело: Кортоне воспринимал их общение, как банальный треп. Может быть, сказывалась многолетняя привычка держать язык за зубами; может, дело заключалось в том, что большинство дел «семейного бизнеса» носило уголовный характер, и он не хотел, чтобы Дикштейн догадался об этом (хотя он так и так это предполагал); или, может, тут было что-то еще, с чем он очень боялся столкнуться, какое-то тайное разочарование, которого он не хотел испытывать – во всяком случае, в этом толстом мужчине давно исчезли следы того открытого, веселого, восторженного молодого человека. Дикштейна так и тянуло спросить его – скажи, что доставляет тебе радость в жизни, кого ты любишь и как вообще идет твоя жизнь.

Вместо этого он сказал:

– Ты помнишь, что сказал мне в Оксфорде?

– Конечно. Я у тебя в долгу, ты спас мне жизнь. – Кортоне затянулся сигарой.

Хоть в этом он не изменился.

– И я здесь, чтобы попросить тебя о помощи.

– Валяй и проси.

– Ты не против, если я включу радио?

Кортоне улыбнулся.

– Это помещение обследуется на предмет обнаружения «клопов», самое малое, раз в неделю.

– Отлично, – сказал Дикштейн, но все-таки включил радио. – Карты на стол, Ал. Я работаю на израильскую разведку.

Кортоне вытаращил глаза:

– Я должен был бы догадаться.

– И в ноябре я собираюсь провернуть одну операцию в Средиземноморье. Это… – Дикштейн остановился, прикидывая, сколько он может выложить собеседнику, и решил, что немного. – Это то, что может положить, в результате, конец войнам на Ближнем Востоке. – Он помолчал, вспоминая фразу, которую Кортоне обычно употреблял: – И я не пудрю тебе мозги.