Игольное ушко - Фоллетт Кен

Он делал пометки на полях какого-то машинописного текста, по временам что-то бормоча себе под нос. Годлиман не испытывал перед этим человеком, которого многие почитали великим, никакого трепета. Как государственный деятель в мирное время Черчилль оказался, с точки зрения профессора, катастрофически плох, но теперь выяснилось, что он обладал качествами, необходимыми лидеру нации в годы войны, и Годлиман не мог не уважать его за это. (Черчилль сам постоянно твердил тем, кто пытался именовать его «Британским львом», что он вовсе не лев, а лишь получил возможность порычать, и Годлиман счел это совершенно справедливой самооценкой.)

Сейчас он вскинул глаза на профессора.

– Как я понимаю, уже нет ни малейших сомнений, что этот шпион, будь он трижды неладен, сумел выяснить наши истинные намерения, верно?

– Ни малейших, сэр, – подтвердил Годлиман.

– И предположительно ему удалось покинуть страну?

– Мы отследили его до Абердина. Я почти убежден: позапрошлой ночью он вышел в море на похищенном судне, предположительно для встречи с кем-то в Северном море, – но он, однако, не мог уйти далеко от гавани, поскольку внезапно разразилась буря. Конечно, подводная лодка могла подобрать его еще до начала шторма, но это маловероятно. Мы считаем гораздо более правдоподобным предположение, что он потерпел крушение и утонул. К сожалению, более определенной информацией мы сейчас не располагаем…

– Вот и я тоже! – воскликнул Черчилль, который вдруг, как показалось, разозлился, хотя и не на Годлимана. Он поднялся из кресла и стал смотреть на настенные часы, словно загипнотизированный надписью: «Имперское министерство общественных работ королевы Виктории, 1889». А потом, словно начисто забыв о присутствии Годлимана, начал расхаживать туда и обратно вдоль стола, тихо повторяя что-то вслух.

Профессору даже удалось разобрать слова, и услышанное повергло его в изумление. Великий лидер бормотал:

– Этот крупный, чуть сгорбленный человек начал ходить взад-вперед по кабинету, поглощенный своими мыслями и начисто забывший, что он не один…

Создавалось впечатление, что Черчилль разыгрывал сцену из голливудского фильма, сценарий которого на ходу писал он сам.

Но потом представление закончилось так же неожиданно, как и началось, и даже если Черчилль понимал, что вел себя, мягко говоря, эксцентрично, то вида не подал. Сев на свое место, он протянул Годлиману лист бумаги и сказал:

– Вот как выглядело распределение военных сил Германии на прошлой неделе.

Годлиман прочитал:

«Русский фронт: 122 пехотные дивизии

25 бронетанковых дивизий

17 дивизий других родов войск

Италия и Балканы: 37 пехотных дивизий

9 бронетанковых дивизий

4 дивизии прочих родов войск

Западный фронт: 64 пехотные дивизии

12 бронетанковых дивизий

12 дивизий других родов войск

Германия: 3 пехотные дивизии

1 бронетанковая дивизия

4 дивизии других родов войск».

– Из двенадцати танковых дивизий в Западной Европе только одна дислоцируется на побережье Нормандии, – заметил Черчилль. – А самые мощные дивизии СС, «Рейх» и «Адольф Гитлер», базируются в Тулузе и Брюсселе соответственно, не помышляя пока о передвижении. О чем это вам говорит, профессор?

– О том, что наш план введения противника в заблуждение увенчался успехом, – ответил Годлиман и понял, какое доверие ему только что оказал Черчилль. До этого момента никто в разговорах с ним не упоминал о Нормандии: ни его дядя полковник Терри, ни кто-либо другой, – хотя он сам пришел к пониманию происходящего, зная о дезинформации, нацеленной на Кале. Естественно, ему все еще не была известна дата вторжения, но он только радовался своему неведению.

– Он увенчался полнейшим успехом! – подхватил его фразу Черчилль. – Они пребывают в недоумении и растерянности, и все их предположения о наших намерениях далеки от истины. И тем не менее…

Он взял паузу эффекта ради.

– И тем не менее, вопреки всему этому… – Он взял со стола другой документ и зачитал цитату из него вслух: – «Наши шансы удержать плацдарм на побережье, особенно после того как немцы получат подкрепление, будут всего лишь пятьдесят на пятьдесят».

Он отложил сигару, а голос его сделался совсем тихим.

– Потребовалась совместная военная и экономическая мощь всего англоязычного мира – а это величайшая мировая цивилизация со времен Римской империи, – чтобы за четыре года получить для нас этот расклад: пятьдесят на пятьдесят. Но если вашему шпиону удастся вырваться, мы лишимся даже этого. Что будет означать лишиться всего.

Он ненадолго вперил в Годлимана пристальный взгляд, а потом взял авторучку в свои хрупкие белые пальцы.

– Не приходите ко мне с предположениями, профессор. Мне нужен Die Nadel.

Он опустил глаза и снова стал писать. Несколько мгновений спустя Годлиман поднялся и тихо вышел из комнаты.

Сигаретный табак сгорает при температуре 80 градусов по Цельсию, но при этом раскаленная часть на кончике сигареты всегда окружена слоем пепла. Чтобы причинить мало-мальски серьезный ожог, сигарету необходимо держать прижатой к коже человека не менее секунды, а скользящее прикосновение не способно причинить вреда. Это касается даже глаз, поскольку движение век при моргании – это вообще самая быстрая непроизвольная реакция человеческого тела. Только дилетанты мечут в противника сигареты, а Дэвид Роуз, собственно, таким и являлся, пусть и взбешенным, жаждущим действия, но любителем. Для профессионала это пустяк.

Вот и Фабера не отвлекла сигарета, брошенная в него Дэвидом. Что неудивительно, так как она лишь скользнула по его лбу и упала на металлический пол джипа. Он попытался выхватить у Дэвида ружье, но это оказалось ошибкой. Фабер сразу понял: вместо этого ему следовало мгновенно достать стилет и нанести Дэвиду колющий удар. Конечно, у Дэвида, вероятно, появился бы шанс выстрелить, но он никогда прежде не наводил оружия на человека и никого не убивал, а значит, возник бы момент колебания, которым Фабер и воспользовался бы, чтобы покончить с ним. Фабер списал этот непростительный просчет на свою недавнюю расслабленность, на овладевшие им простые человеческие эмоции. Но больше таких промашек он не допустит.

Дэвид взялся за ружье двумя руками – одной держал его за ствол, другой – у казенной части, и уже успел примерно на шесть дюймов вытащить его из пазов, когда Фабер сумел одной рукой схватиться за ствол. Дэвид потянул ружье на себя, но несколько секунд Фаберу удавалось удерживать его нацеленным в лобовое стекло.

Фабер был силен, однако Дэвид обладал совершенно исключительной мощью. Четыре года мышцы плеч, бицепсы, кисти рук передвигали его тело в каталке, и от этого развились почти до аномальных параметров. Кроме того, он успел взяться за ружье обеими руками, а Фабер держал его только одной, да и та находилась под неудачным углом.

В какое-то мгновение, когда ствол оказался направленным ему в живот, а палец Дэвида уже пристроился на спусковом крючке, Фабер почувствовал, как близка его смерть.

И он рванулся вперед и вверх, словно пытаясь катапультироваться из своего сиденья. Его голова ударилась в брезентовую крышу джипа, когда ружье выстрелило, оглушив и болью резанув где-то позади глаз. Стекло со стороны пассажирского сиденья разлетелось вдребезги, и сквозь пустую раму сразу же стали хлестать струи дождя. Фабер изогнулся всем телом и откинулся назад, но не на свое сиденье, а поперек тела Дэвида. Обеими руками он вцепился Дэвиду в шею и стал сдавливать ее большими пальцами.

Дэвид между тем старался переместить ружье снова между ними, чтобы выпустить заряд из второго ствола, но оружие было слишком длинным. Фабер заглянул ему в глаза и прочитал в них… Неужели? Взгляд Дэвида выражал радостное возбуждение. Ну конечно! Он наконец-то получил возможность вступить в бой за свою страну. Но затем выражение его лица изменилось, когда организму стало не хватать кислорода, и он начал бороться за каждый вдох.

Дэвид отпустил ружье, отвел локти как можно дальше и нанес Фаберу обеими руками колющий двойной удар под ребра.

Лицо Фабера исказилось от боли, но он не отпускал горла Дэвида, понимая, что сможет выдерживать удары дольше, чем враг – обходиться без воздуха.

Дэвид тоже это осознал. Скрестив перед собой запястья, он постарался оттолкнуть Фабера от себя хотя бы на несколько дюймов, и когда между их телами образовалось небольшое пространство, он ударил Фабера снизу-вверх по рукам, разомкнув тиски на своем горле, а потом кулаком правой руки нанес мощный, но явно не отработанный на тренировках удар по голове, который пришелся Фаберу в скулу, и у того помутился взгляд от наполнившей глаза влаги.

Фабер ответил серией ударов по корпусу, пока Дэвид продолжал сажать все новые синяки на его лицо. Однако противники находились слишком близко, чтобы за короткое время нанести друг другу действительно серьезный ущерб, хотя более значительная физическая мощь Дэвида начинала сказываться.