Игольное ушко - Фоллетт Кен

Фабер не сумел сдержать смеха. Перед ним оказался, в конце концов, не мужчина, а жалкий мальчишка.

– Где сейчас негативы?

– У меня в кармане…

– Отдай их мне, и я тебя вытащу.

– Вам придется взять их самому. Я не могу отпустить рук. Поспешите…

Все еще лежа на животе, Фабер протянул руку как можно ниже и забрался под плащ Дэвида, к нагрудному карману его куртки. Когда пальцы нащупали и осторожно достали контейнер, он издал вздох облегчения. Потом быстро просмотрел содержимое – кажется, все на месте. Сунув пленку в карман, который застегивался на пуговицу, он снова потянулся в сторону Дэвида. Больше никаких ошибок!

Он ухватился за куст, который удерживал Дэвида, и с корнем вырвал его.

– Нет! – закричал Дэвид, ощутив сразу же, как вторая рука теряет опору в скале. – Это несправедливо!

Его пальцы окончательно выскользнули из каменной щели.

На какое-то мгновение показалось, будто он просто завис в воздухе, а потом стремительно рухнул вниз, дважды ударившись о каменные выступы, и с всплеском упал в море.

Фабер некоторое время выжидал, желая убедиться, что он больше не покажется на поверхности.

– Несправедливо? О какой справедливости можно вообще говорить? Ты разве не знал, что идет война?

Он смотрел на поверхность моря еще несколько минут. В какой-то момент ему показалось, будто в волнах и пене мелькнул желтый плащ, но он пропал из виду прежде, чем Фабер сумел понять, действительно ли видит его. Под ним была теперь только вода и камни.

Внезапно он ощутил невыносимую усталость. Его раны стали давать о себе знать: ушибленная нога, шишка на голове, синяки по всему лицу. Дэвид Роуз в итоге оказался глупцом, пустым хвастуном и скверным мужем. И ему пришлось молить врага о пощаде. Но он все же был храбрым человеком и погиб, сражаясь за свою страну. Хотя бы это ему удалось.

Фабер задумался, будет ли его собственная смерть столь же достойной. А потом встал, повернулся и направился к перевернутой машине.

Персиваль Годлиман ощущал прилив энергии, решимости и – что было уж совсем для него противоестественно – энтузиазма. Причем стоило начать размышлять об этом, как ему становилось даже несколько неловко за себя. Пропагандистские речи произносились для рядовых обывателей, а у интеллектуала на подобные «вдохновляющие» выступления лидеров нации должен существовать стойкий иммунитет. И все же, прекрасно сознавая, что представление, разыгранное перед ним Черчиллем, было заранее отрепетированным, а все крещендо и диминуэндо[23] расписаны, как в партитурах композитора, он остался от визита под глубочайшим впечатлением. Разговор подействовал на него так, как подстегивают капитана школьной футбольной команды последние указания тренера перед матчем.

Когда он вернулся к себе в кабинет, у него руки чесались немедленно хоть что-то предпринять.

Он опустил зонтик в нишу рядом с вешалкой, снял мокрый плащ и посмотрел на себя в зеркало, закрепленное на внутренней стороне створки гардероба. У него теперь не оставалось сомнений – его лицо сильно изменилось с тех пор, как он стал одним из главных британских охотников на шпионов. Пару дней назад ему на глаза случайно попалась фотография, сделанная в 1937 году, на которой он был запечатлен вместе с группой студентов – слушателей своего семинара в Оксфорде. И он вдруг понял, что выглядел тогда старше, чем сейчас: бледная кожа, жидкие длинные волосы, пятна щетины на плохо выбритом лице и мешковатая одежда пенсионера. Теперь от редких прядей не осталось и следа – он стригся почти наголо, оставляя лишь короткую монашескую челку. Одевался он сейчас скорее как руководитель крупной фирмы, нежели как преподаватель. Ему это, конечно, могло только казаться, но даже линия подбородка сделалась более твердой и волевой. В глазах появился живой блеск, да и брился он с особым тщанием.

Усевшись за письменный стол, он закурил сигарету. Эта новая привычка ему особой радости не доставляла – он часто кашлял, пытался бросить, но обнаружил, что без курева уже обойтись не может. Однако в Великобритании военных лет курение приняло поистине массовый характер – курили даже многие женщины. Им приходилось выполнять мужскую работу, вместе с которой они естественным образом перенимали и пороки мужчин.

Вот и на этот раз от табачного дыма у Годлимана перехватило горло, он закашлялся и затушил сигарету о крышку консервной банки, заменявшей пепельницу, – настоящую купить в то время было почти невозможно.

Проблема вдохновленности на решение невыполнимых задач, подумал он, состоит в том, что само по себе воодушевление не дает никаких подсказок и никак не помогает добиться цели. Он вдруг вспомнил, как студентом колледжа взялся написать дипломную работу о странствиях малоизвестного средневекового монаха по имени Фома Древесник. Годлиман поставил тогда перед собой не слишком значительную, но весьма трудную задачу: составить отчет и детально описать маршрут, проделанный этим богословом за пять лет. И в разгар работы обнаружил, что восемь месяцев герой его исследования провел либо в Париже, либо в Кентербери, а поскольку Годлиману никак не удавалось установить, где именно, весь проект оказался под угрозой. В хрониках, которыми он пользовался, подобная информация попросту отсутствовала. А если пребывание монаха в одном из религиозных центров того времени не было зарегистрировано письменно, то никакой возможности установить истину не оставалось. И точка. Однако с оптимизмом, свойственным юности, Годлиман отказался поверить в отсутствие каких-либо письменных источников. Он неустанно повторял себе, что где-то какие-то записи непременно сохранились, пусть авторитетные ученые и твердили ему, будто многие гораздо более важные события средневековой истории тоже не зафиксированы в летописях вообще. Если Фома не находился в те восемь месяцев ни в Париже, ни в Кентербери, предположил молодой Годлиман, значит, провел это время в пути. И уже потом, в одном из архивов Амстердама, он обнаружил корабельный журнал, свидетельствовавший о том, что Фома Древесник взошел на борт судна, направлявшегося в Дувр, но попавшего в бурю. Его отнесло к берегам Ирландии, где оно потерпело крушение. Работу потом сочли образцом последовательного подхода к историческому исследованию и предложили остаться преподавать на кафедре.

Быть может, стоит применить подобный метод и для решения загадки о месте нахождения Фабера?

Наиболее вероятной представлялась версия о гибели – он утонул. Если же этого не произошло, то скорее всего он уже успел добраться до Германии. Ни один из этих вариантов не давал Годлиману возможности строить дальнейшие планы, а значит, оба следовало попросту отбросить. Он должен исходить из того, что Фабер жив и сумел где-то выбраться на берег.

Он вышел из своего кабинета и спустился этажом ниже, в картографический зал. Его дядя, полковник Терри, как раз уже находился там и стоял перед картой Европы с сигаретой в зубах. Годлиман отметил про себя, насколько рутинной в эти дни стала подобная сцена для военного ведомства: самые высокопоставленные лица постоянно застывали, словно в трансе, перед картами, молча производя собственные расчеты шансов победить в этой войне или потерпеть поражение. Как он предполагал, происходило это потому, что все планы были уже разработаны и утверждены, огромная военная машина пришла в движение, и тем, кто привык постоянно принимать важные решения, ничего не оставалось, кроме как ждать и прикидывать, насколько они окажутся правы.

Терри заметил, как он вошел, и первым делом поинтересовался:

– Надеюсь, твоя встреча с вождем нации прошла благополучно?

– Он пил виски, – ответил на это Годлиман.

– Он пьет его целыми днями, но, мне кажется, никакого влияния на него выпитое не оказывает, – заметил Терри. – Что он тебе сказал?

– Хочет, чтобы ему подали на блюде голову Иглы. – Годлиман подошел к стене, на которой висела карта Великобритании, и ткнул пальцем в Абердин. – Если бы ты командовал подводной лодкой, посланной для того, чтобы подобрать беглого агента, где, по-твоему, находится самое безопасное и близкое к берегу место для встречи?

Терри встал рядом и тоже вгляделся в карту.

– Я бы точно держался за пределами трехмильной зоны. Но если бы мне предоставили выбор, не приближался бы к побережью ближе чем на десять миль.

– Верно. – Годлиман взял карандаш и провел на карте две линии, обозначавшие расстояния в три и десять миль от берега. – А теперь представь, что ты неопытный моряк, отплывший из Абердина на утлом рыбацком суденышке. Как далеко ты успел бы отойти от берега, прежде чем начал нервничать?

– Ты хочешь спросить, каков диапазон плавания подобных мелких судов?

– Можно поставить вопрос и так.