Детская книга - Акунин Борис

Дмитрий смотрел и слушал без большого интереса, лениво кивал. Заинтересовали его только два предмета: подзорная труба («Трубка призорная: что дальнее, в нее смотря, видится близко», как пояснил Шуйский) и зеленый каменный кубок («Сосуд каменной из нефритинуса, а сила нефритинуса такова: кто из него учнет пить, болезнь и внутренняя скорбь отоймет и хотение к еде учинится, а кто нефритинус около лядвей навеси, изгоняет песок каменной болезни»).

— Внутреннюю скорбь отоймет? Нефритинус-то? — хмыкнул царевич. — Ох, темнота московская. А призорную трубу давай сюда, сгодится. Моя в сражении разбилась. За дары, конечно, спасибо, только кто вам позволил, бояре, в царской сокровищнице хозяйничать? Это вы мое собственное имущество мне же дарить вздумали?

Не сердито спросил, скорее насмешливо, но оба князя так и затряслись.

— Что мне с вами, бояре, делать, а допреж всего с тобой, князь Шуйский? — вздохнул Дмитрий и совсем не царственным жестом почесал кончик носа.

Мстиславский заплакал. А Василий Иванович весь изогнулся, подался вперед и сладчайше пропел:

— Солнце-государь, дозволь рабу твоему словечко молвить, с глазу на глаз. Дело великое, тайное.

Дмитрий пожал плечами:

— Ино пойдем, коли тайное.

И вошел в шатер, Василий Иванович за ним.

Князь Мстиславский лишь завистливо шмыгнул носом.

Это Шуйский про меня ябедничать будет, догадался помертвевший Ластик. Глотать Райское Яблоко или погодить, когда в клетку к медведю кинут?

Прошло минут пять, которые, как принято писать в романах, показались Ластику вечностью.

Потом из-за полога высунулась нахмуренная физиономия боярина.

— Ондрейка, воренка давай!

Шарафудин вскочил с колен, поволок пленника по траве. Идти Ластик и не пытался — какая разница?

Василий Иванович принял «воренка» у входа, больно сжав локоть, втащил в шатер и швырнул под ноги Дмитрию, сыну грозного Иоанна.

— Вот, государь, непонятной природы существо, про которое я тебе толковал. Кто таков — не ведаю, однако же воскрес из мертвого тела. Того самого, которое мои слуги тайно из Углича привезли… Сей малец был похоронен в гробе заместо твоего величества. Думаю, какие-нибудь лихие люди нарочно его туда подсунули, с подлой целью смутить умы… А что он истинно воскрес — тому есть свидетели.

Боярин сделал многозначительную паузу. Хоть напуган был Ластик, но сообразил: ох, хитер Шуйский. Это он намекает, что я-то и есть истинный царевич. Вот, мол, какую бесценную услугу оказываю тебе, государь.

Дмитрий слушал князя с насмешливой улыбкой, на Ластика поглядывал с любопытством.

Шатер у него был не то что царский походный терем — ни ковров, ни подушек, лишь простой деревянный стол, несколько табуретов, на шесте географическая карта, да боевые доспехи на специальной подставке, более ничего.

— Так он воскрес? — протянул царевич, подходя к Ластику — тот от страха сжался в комок.

— Воскрес, государь. Не моего то умишка дело, не тщусь и рассудить. — Боярин выдержал паузу и с нажимом сказал. — А только знай, потомок достославного Рюрика: Васька Шуйский, тож Рюрикович, ради тебя не то что живота не пожалеет — готов и душу свою продать.

— И почем у тебя душа? — засмеялся царевич. — Ладно, князь, поди вон. Снаружи жди.

Василий Иванович с поклонами попятился, а перед тем как исчезнуть, замахнулся на Ластика кулаком, да еще плюнул в его сторону.

И остался бедный шестиклассник наедине с сыном Ивана Грозного.

Убьет! Прямо сейчас! Вон у него сабля на боку, и рука уже лежит на золоченом эфесе.

— Чего таращишься, прохиндей? — усмехнулся царевич. — Эй ты, из гроба восставший, тебя как звать-величать?

А Ластик и рта открыть не может — челюсти судорогой свело.

Не дождавшись ответа, Дмитрий Иоаннович отвернулся, устало потер глаза и вдруг со вздохом произнес нечто совершенно невероятное:

— Дурдом какой-то. Проклятое Средневековье.

Ну вот, сообразил Ластик, это я от страха с ума сошел. И очень запросто, от нервного стресса.

— Приехали, — сказал он вслух. — Кажется, я чокнулся.

Царевич вздрогнул, обернулся, захлопал глазами.

— А? — Он затряс головой, словно отгоняя наваждение. — Ты что изрек, холопишко? — Потер лоб и вполголоса пробормотал. — Ёлки, никак крыша поехала.

— Это у меня крыша поехала от вашего семнадцатого века, чтоб ему провалиться, — объяснил царевичу Ластик, окончательно убедившись, что лишился рассудка. — Вот и мерещится черт-те что.

Голубые глаза достославного потомка Рюрика моргать перестали, а наоборот раскрылись широко-широко.

— Боже Пресвятый, Pater noster, ну честное пионерское, — забормотал и вдруг как бросится к Ластику, как схватит за плечи и давай трясти. — Ты кто такой? Ты откуда тут взялся?

— Я Эраст Фандорин… из шестого класса… из Москвы… — лепетал Ластик, болтаясь в сильных руках Дмитрия, будто тряпичный петрушка. — А ты-то… вы-то кто? Почему «честное пионерское»?

Царевич выронил шестиклассника, сам тоже плюхнулся рядом, прямо на землю, вытер лоб.

— Мати Божия, свой, советский! В доску свой! «Честное пионерское»? Так я и есть пионер. Юркой меня звать. Юрка Отрепьев из пятого «Б», семьдесят восьмая школа имени Гайдара, город Киев.

— Имени Гайдара? — удивился Ластик, хотя, казалось, удивляться дальше было уже некуда.

— Ну да. Писателя Гайдара. Ты как сюда попал, Эраст? Ну имечко! Как у актера Гарина. Смотрел «Каин Восемнадцатый»? Зыконское кино!

— Нет, не смотрел. — Про такой фильм Ластик даже не слышал. — Я в хронодыру провалился. Из 2006 года.

— Из 2006-го? — ахнул пионер Юрка. — Здоровско! А я из шестьдесят седьмого, тыща девятьсот. Тоже провалился в эту, как ты ее назвал?

— Хронодыра.

Нет, я не сошел с ума, понял тут Ластик, — мне просто повезло, ужасно, просто невероятно повезло! Недаром я у профессора экзамен на везучесть выдержал.

— Как же ты в нее вляпался? — спросил он, глядя на раскрасневшееся лицо товарища по несчастью. — Случайно, что ли?

— Да не совсем. — Отрепьев сконфуженно почесал затылок. — У нас в Киеве Лавра есть, там музей исторический, знаменитый, слыхал наверно?

Ластик кивнул. Хотел сказать, что в Киевской Лавре теперь не музей, а монастырь, как в старые времена, но не стал перебивать.

— Там пещеры есть, ближние и дальние. Черепушки всякие, трупаки — ужас. Иноков-чернецов там ране погребали, — соскочил Юрка на старорусский и сам не заметил. — Ну вот. Я с Виталькой, это кореш мой, поспорил, что спрячусь там и всю ночь просижу, не сдрейфлю. Пошли мы в музей перед самым закрытием, я в уголке заховался, а Виталька ушел. Договорились, что назавтра, как музей откроется, он первым придет, ну я и вылезу. Я свой фонарь китайский на кон поставил, а он ножик перочинный, с четырьмя лезвиями, отверткой и штопором. — Царевич вздохнул — видно было, что ему и сейчас жалко того ножика. — Остался я один. Когда свет погасили — включил фонарик. Вроде ничего, не страшно, привидений никаких нет. Скучно только. Стал слоняться по лабиринту. Туда залезу, сюда. Потом батарейка села. Полез доставать новую, да возьми и вырони. Она закатилась куда-то, в глубину склепа. Полез я за ней. Шарил-шарил, ползал-ползал, ну и провалился в какую-то яму пыльну да смердячу, — снова выскочило выражение явно не из 1967 года. — Там пылища, кости какие-то, жуть. Я, конечно, здорово перетрухал. Заорал. Кое-как вылез. Иду по стенке, наощупь. Чую, запах чудной, какого раньше не было. Это ладаном пахло, я тогда еще не знал. Вдруг навстречу огонек. Свечка. И видно кого-то черного, в колпаке. Ну всё, думаю, прав Виталька, есть привидения! А оно, привидение-то, тоже меня увидел, да как завопит: «Изыди, наваждение сатанинское!» Это отец Савватий был, келарь монастырский. Мировой старик, мы с ним после подружились.

Юрка расхохотался, вспоминая свой давний испуг.

— Господи Исусе, лафа-то какая — поговорить по-человечески, — блаженно улыбнулся он, хлопнув Ластика по плечу. — Попал я в лето семь тыщ сотое и не сразу сообразил, что за год такой — это я уж потом узнал, что у поляков он считается 1592-й. Тринадцать лет назад это было… Выходит, я в хронодыру провалился? А я думал, это как у Марка Твена, «Янки при дворе короля Артура». Не читал? Там одного мужика, американца правда, по кумполу стукнули, он очухался — бац, а сам в средневековье. То ли на самом деле, то ли это у него шарики за ролики заехали, непонятно. Классная книжка… Ладно. Попадаю, значит, елки-моталки, в 1592 год. Деваться мне некуда, ни фига не знаю, не понимаю. Короче, остался у монахов. Я в бога, само собой не верю, но постриг принял, наречен иноком Григорьем. Без этого в монастыре нельзя. Пожил в Лавре пару годков, надоело. Захотелось мир посмотреть. Пошел бродить по свету. В Москве жил, в Чудовом монастыре. Не понравилось мне там — несоюзно, душесушно, братия друг на дружку поклепничает. Короче, полная хреновина. Свалил назад в Литву, в смысле не в Литовскую ССР, а это тут Украину так называют — «Литва».