Детская книга - Акунин Борис

«Карл-у-Клары-украл-кораллы-а-Клара-у-Карла-украла-кларнет».

Первый раз, когда выходил к народу на красное (то есть парадное) крыльцо, ужасно боялся — не разорвали бы на куски за шарлатанство. Но всё прошло нормально. Хворые-убогие исцелялись, как миленькие. Во-первых, те кто легко внушаем или болезнь сам себе придумал. А во-вторых, конечно, хватало и жуликов. Например, сегодняшний слепой, что кричал «зрю, православные». Месяца три назад этот тип уже был здесь, только тогда он вылечился от хромоты. Такие громче всех кричат и восхищаются, а после по всему городу хвастают. Их за это доверчивые москвичи и кормят, и вином поят, и денег дают. Жалостлив русский народ, несчастных любит, а еще больше любит чудеса.

Но больные ладно, это самое простое. Протараторил им про Клару, и дело с концом.

Труднее было с правой половиной толпы.

Ластик специально выработанным, осветленным взором оглядел оставшихся. Поправил пристяжное ожерелье — высокий, стоячий воротник, весь расшитый жемчугом. Потер Райское Яблоко, которое висело на груди, прямо поверх кафтана. Отнять алмаз у государева названного брата никто бы не посмел, так что в нынешнем Ластиковом положении самое безопасное было никогда не расставаться с Камнем и всё время держать его на виду, потому что отнять не отнимут, но спереть могут, причем собственные слуги — это тут запросто. Особенно если периодически, этак раз в неделю, для острастки не сечь кого-нибудь батогами, а такого варварства у себя князь Солянский не допускал.

Он долго думал, куда бы пристроить Камень. Для перстня слишком велик, для серьги тяжел. Правда, некоторые дворяне носят в ухе преогромные лалы и яхонты, но это надо железные мочки иметь, да и больно прокалывать. В конце концов заказал придворному ювелиру тончайшую паутинку из золотых нитей и стал носить Яблоко на шее. На всякий случай распространил слух, что это Божье Око, благодаря которому «князь-ангел» обладает даром ясновидения. Лучшая защита от воровства — суеверие.

Когда князь коснулся алмаза, в толпе охнули, кое-кто даже прикрыл ладонью глаза — это на Камне заиграли солнечные лучи. Самое время для благословения.

Ластик громко сказал свое обычное:

— Благослови вас Господь, люди добрые. Ступайте себе с Богом. А кому милостыню или еды — идите к ключнику.

И понадеялся: вдруг в самом деле все разбредутся. Пару раз случалась такая удача.

Толпа с поклонами потянулась к воротам, но несколько человек остались.

Ластик тяжело вздохнул. Увы. Начиналось самое муторное.

Ну-ка, кто тут у нас сегодня?

Мужик с бабой, старый дед и еще целая ватага: купчина, и с ним полдюжины молодцов. Они стояли кучкой на том самом месте, где через четыреста лет будет расположен вход в подземные склады — именно отсюда начались все Ластиковы злоключения.

Неслучайно он выпросил у Юрки именно этот участок. Дело тут было не в ностальгии по родному дому. Ластик очень надеялся отыскать точку, откуда можно попасть в пятое июня 1914 года. Пока строились княжеские хоромы, он исходил шаг по шагу всё подворье, тыкался чуть не в каждый сантиметр почвы, но ничего, похожего на хронодыру, не обнаружил — ни ямки, ни трещины, ни даже мышиной норы. Видно, лаз образовался (то есть образуется) позже, когда «Варваринское товарищество домовладельцев» затеет строить доходный дом с коммерческими подвалами…

Попугай Штирлиц, которого первоначально звали Диктором, тронул Ластика лакированным клювом за ухо — вернул к действительности.

Эту пеструю птицу князь Солянский приобрел у персидского купца, заплатив золотом ровно столько, сколько весило пернатое создание. Торговец божился, что попугай умеет в точности повторять сказанное — запоминает что угодно, причем вмиг, с первого раза. И продемонстрировал: произнес что-то на своем наречии, хохластый послушал, наклонив голову, и тут же воспроизвел этот набор звуков. Голос у птицы был точь-в-точь, как у диктора, читающего новости по радио.

И пришла Ластику в голову идея — обучить попугая, чтобы заменял собой радиоприемник. Очень уж истосковался пленник средневековья без средств массовой информации.

Каждый вечер он вколачивал в Диктора разные фразы, которые обычно произносят радиоведущие и которых Ластику теперь так недоставало. Попугай слушал, внимательно наклонял голову, но упорно помалкивал.

А в Штирлица его пришлось переименовать, когда выяснилось, что молчит коварная птица только при хозяине, зато челяди потом всё отличным образом пересказывает. Ластик был свидетелем, как попугай гаркнул на слуг: «Добрррого вам утррра, дорррогие рррадиослушатели!» — те, бедные, аж попятились.

И сегодня, перед исцелением, тоже отличился. В самый ответственный момент, перед заклинанием, проорал «Дурррдом!». Это слово Ластик у Дмитрия Первого перенял и повторял часто — вот Штирлиц и подцепил.

Первыми к крыльцу подошли мужик и баба. Она вся красная от волнения, он набыченный, морда злобная, глядит в землю.

Поклонились оба низко, дотронувшись рукой до земли.

— Ну, что у вас? — настороженно спросил Ерастий.

Ответила баба:

— Да вот, ангел-князюшка, наслышаны о твоей мудрости, пришли за наставлением. Насилу его, аспида поганого, уговорила. — Она двинула мужика локтем в бок, он насупился еще больше. — Муж это мой, Илюшка-иконописец.

— Если детей Бог не дал, это не ко мне, — сразу предупредил Ластик. — Благословить благословлю, а только в немецкую слободу, к лекарю ступайте.

— Нет, кормилец, детей у нас восемь душ. Мы к твоей княжеской милости по хмельному делу.

— А-а, — немного успокоился Ластик. — Могу, конечно, волшебные слова сказать, чтоб поменьше пил. Некоторым помогает.

Баба перепугалась:

— Нет, батюшко! Вели, чтоб пил, а то вторую неделю вина в рот не берет, совсем житья не стало. Он, когда выпьет, и веселый, и добрый, детям гостинцы дарит, меня ласкает. А когда тверезый, злыдень злыднем. Теперь ему отец архимандрит с Варвары-Великомученицы заказал большую «Троицу» — говорит, год к вину не прикоснусь, икону писать буду.

— Ну и хорошо. Чего ж ты?

— Так погибаем совсем. Орет, дерется, за волосья таскает. Видел бы ты моего Илюшу пьяненького — до того благостен, до того ликом светел! А ныне погляди на рожу его зверообразную.

Ластик поглядел — да, так себе рожа.

— Не могу я икону писать, если выпимши, — мрачно сказал Илюшка. — Рука дрожит.

— А если немножко выпьешь? — спросил князь-ангел.

— Немножко не умею. Уж коли пью, так пью. А не пью, так не пью.

Задумался Ластик — случай был не из простых. Баба смотрела на него с надеждой, мужик пялился в землю.

— Вот что, Илюшка, ты иди, — сказал наконец Ерастий. — А ты, баба, поди поближе. — И спросил шепотом. — Он у тебя щи, ну шти, ест?

— Кислые, с ботвиньей очень уважает. Кабы каждый день варила — ел бы.

— Вот и вари ему каждый день. А в горшок потихоньку чарочку вина подливай, только не больше. Для доброты ему довольно будет, а рука от одной чарочки не задрожит.

Просветлела баба лицом, закланялась, хотела в краешек кафтана поцеловать — еле отодвинулся. Но Штирлиц скептически проскрипел:

— В эфиррре рррадиокомпозиция «Вррредные советы»!

И осталось у Ластика на душе сомнение — правильно ли сделал? А что бы, интересно, ей посоветовал папа, если б она пришла к нему в фирму за консультацией? Ох, вряд ли папа стал бы жену учить обманывать собственного мужа и травить его алкоголем…

Со следующим ходоком еще хуже вышло. Это был старик, по виду странник — в драных лаптях, с котомкой через плечо.

— Князь-батюшко, — начал он по обычаю, хотя сам годился Ерастию в дедушки, — як твоей пресветлой милости издали пришел, с-под самой Рязани.

Лицо у дальнего ходока было землистое, взгляд потерянный.

— Вот скажи ты мне, святое чадо, есть Бог али как?

Вопрос для семнадцатого века был неожиданный, даже крамольный — за него, пожалуй, церковь могла и на костер отправить. Но как ответить, Ластик знал. Был у него с папой не так давно на эту тему серьезный разговор.

И старику он сказал то же, что ему в свое время папа:

— Коли веришь — обязательно есть.

— Я-то верю. Как же без Бога? И зачем тогда всё? — Старик вздохнул. — Значит, есть. Ладно. А он добрый, Бог-от?

Это был тоже вопрос нетрудный.

— Коли есть, то уж конечно добрый. Иначе он был бы не Бог, а Дьявол.

— Добрый? — повторил старик и вдруг тоскливо-тоскливо говорит. — А чего ж тогда у Него на свете так погано? Вот у меня семья была, большая. Пшенична хлеба, конечно, не едали, но и лебедой брюхо не набивали. Неплохо жили, грех жалиться. Только налетели крымчаки, всю деревню пожгли, всех поубивали: старуху мою, двух сынов с женками, внуков одиннадцать душ. Сам-то я с меньшой внучкой в сене спрятался. Горе, конечно, но я на Бога не роптал. Даже свечку поставил, что оставил Марфушку, самую любимую из всех, мне в утешение. А в прошлый месяц мор был, и Марфушка тоже померла. Вот и скажи ты мне, как ты есть ангел, на что это Богу понадобилось, ради какого такого промысла?