Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен

– Ты тоже не работаешь?

– Я бы рада, – произносит она. – Людям страшно ко мне обращаться.

– Это, наверное, из-за снега, – вставляет Пит.

– Рори с утра обежал всех соседей. Говорят, ничего не запачкалось.

Рори подходит и обнимает мать:

– Как-нибудь обойдется.

Достаю из кармана горсть монет и кладу на стол.

– Мама пришлет что-нибудь для Пози.

На улице обращаюсь к Питу:

– Возвращайся. Я хочу заглянуть в Котел.

– Вместе пойдем, – возражает он.

– Нет. Разве мало бед я тебе причинила?

– Думаешь, если я пропущу эту маленькую прогулку… станет легче? – Пит улыбается и берет мою руку.

Мы бок о бок шагаем по извилистым переулкам Шлака, и вот впереди возникает горящее здание. Оно даже не оцеплено. Власти знали, что мы не сунемся внутрь.

От жара снег вокруг тает; у моих ног бежит черный ручей.

– Это все угольная пыль из прошлого, – замечаю я.

Пыль таилась в каждой щели и трещине, въедалась в доски. Даже странно, что наш Котел не вспыхнул раньше.

– Надо бы навестить Сальную Сэй.

– Не сегодня, Китнисс. От наших визитов сейчас никому не станет легче.

Мы возвращаемся к площади. Я покупаю в пекарне пирожные и болтаю с отцом Пита о погоде. Ни один из нас не заикается об ужасных сооружениях на площади, всего лишь в нескольких ярдах перед пекарней. Уже уходя, напоследок, я обращаю внимание на то, что в рядах миротворцев не промелькнуло ни единого знакомого лица.

Со временем все становится только хуже. Шахты закрыты вот уже две недели, и половина Двенадцатого дистрикта жестоко страдает от голода. Все больше детишек просят вписать на тессерах свои имена, но часто не получают положенный им паек. Начинаются перебои с едой. Даже зажиточные покупатели нередко выходят из лавок с пустыми руками. Наконец рудники открывают, однако зарплата урезана, рабочие смены продлены, шахтеров теперь без зазрения совести посылают на самые опасные участки. Все с нетерпением ожидают Дня пакетов, но пища приходит подгнившей, подпорченной грызунами. На площади то и дело что-нибудь происходит. Жителей арестовывают и карают за мелкие проступки, на которые власть столько лет закрывала глаза, что никто и не помнил об их незаконности.

Гейл уходит к себе домой, и мы больше не говорим о восстании. Но мне все же кажется, происходящее только усиливает его решимость нанести ответный удар. Нечеловеческие условия в шахтах, искалеченные тела на площади, голодные лица родных. Рори подписывается на Жатву, но этого недостаточно, чтобы прокормить семью. Продукты дорожают на глазах.

Единственная радость: мне удается уговорить Хеймитча нанять Хейзел домработницей. Теперь у нее появился постоянный доход, а у ментора – совершенно другой уровень жизни. Непривычно входить к нему и видеть чистый, опрятный дом, где на плите готовится вкусная еда. Правда, Хеймитч едва замечает перемены: у него своя битва. Мы с Питом как могли растягивали запасы белого, но скоро они иссякнут, а нового пополнения не предвидится.

Шагая по улицам, я ощущаю себя настоящей парией. Теперь от меня шарахаются в людных местах. Зато уж дома от гостей нет отбоя. В кухне не переводятся больные и раненые. Мама давно уже перестала брать деньги за помощь. Но вскоре лекарства закончатся, и тогда ей останется разве что снегом лечить.

Само собой, лес под запретом. Полным. Это не обсуждается. Даже Гейл не суется туда. Но как-то утром…

Я нарушаю правило. Вовсе не оттого, что дом переполнен больными и умирающими. Не иссеченные спины, не осунувшиеся детские лица, не стук подкованных сапог и не вездесущая нужда загоняют меня под забор. Я бегу от картонных коробок со свадебными платьями. Посылка пришла как-то вечером; на записке почерком Эффи было написано: дескать, выбор одобрен самим президентом.

Свадьба. Значит, его воспаленный мозг еще не забыл об этой затее? Что она может дать? Или это ради капитолийцев? Обещали вам торжество – будет вам торжество. А потом нас убьют в назидание дистриктам? Не знаю. Не понимаю. Всю ночь я ворочаюсь и мечусь на постели, и наконец не выдерживаю. Нужно бежать отсюда, хотя бы на пару часов.

Обшарив свой шкаф, нахожу специально утепленные вещи – творение Цинны, подарок во время тура победителей. Водостойкие ботинки, зимний костюм, закрывающий с головы до пят, и термоперчатки. Ничего не имею против прежней одежды, но сегодня мне предстоит особый маршрут, и без этого чуда современных технологий не обойтись.

На цыпочках спускаюсь по лестнице, нагружаю охотничью сумку едой и выскальзываю из дома. Окольными путями пробираюсь к бреши в заборе, поблизости от мясной лавки Рубы. Снег сплошь утоптан сапогами шахтеров, идущих на смену, так что мои следы затеряются. Тред усилил охрану где только мог, а про забор забыл. Решил, наверное, что нас и так отпугнут зимние морозы и дикие звери. Однако на всякий случай, оказавшись за оградой, я заметаю следы еловой лапой, покуда не скрываюсь под защитой деревьев.

Рассвет еще только брезжит, когда я нахожу лук и стрелы и отправляюсь прямиком по сугробам. Отчего-то меня непременно тянет к озеру. Может быть, попрощаться с добрыми старыми днями, которые никогда уже не вернутся? Или же обрести второе дыхание. Повидаю эти места еще раз – и плевать, даже если поймают.

Путь занимает в два раза больше времени, чем обычно. Наряд от Цинны прекрасно удерживает тепло, я даже потею, хотя лицо немеет от холода. Должно быть, слепящее солнце играет со мной злую шутку; измотанная, погруженная в унылые мысли, я пропускаю знаки опасности. Тонкая струйка дыма, идущего из трубы, отпечатки свежих следов, запах отваренных еловых иголок. Буквально в нескольких ярдах от двери бетонного дома я замираю на месте, и даже не из-за дыма, следов или запаха. За спиной отчетливо щелкает затвор.

Привычка – вторая натура. Оборачиваюсь, натянув тетиву, хотя расклад, конечно же, не в мою пользу. Белый мундир, вздернутый подбородок… светло-коричневый глаз – вот куда попадет острие. Но тут пистолет падает в снег, и безоружная женщина в перчатках показывает мне какой-то предмет.

– Не стреляй! – выкрикивает она.

Не готовая к такому повороту событий, я колеблюсь. Может, им велели доставить меня живой и пытать, пока не оговорю своих близких. «Ага, удачи вам». Пальцы уже собираются отпустить тетиву, когда я успеваю разглядеть вещицу в руке незнакомки. Это маленький белый кружочек плоского хлеба. Скорее, крекер. Серый, подмокший по краям. Посередине – четкий рисунок.

Моя пересмешница.

Не понимаю. Сойка на хлебе? В отличие от капитолийских поделок, это никак не может быть данью моде.