Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен

Гейл говорит, что сам выпотрошит дичь, я не возражаю. Кладу на язык пару листиков мяты и с закрытыми глазами прислоняюсь к камню, впитывая звуки леса, позволяя горячему послеполуденному солнцу жарить мою кожу. Я наслаждаюсь покоем, пока его не нарушает голос Гейла.

– Китнисс, а почему ты так беспокоишься о своей подготовительной команде?

Я открываю глаза, старясь понять, не шутит ли он, но Гейл сосредоточенно потрошит зайца.

– А что здесь такого?

– Ну, не знаю. Они только и делали, что разукрашивали тебя перед убийством, разве нет?

– Не все так просто. Я знаю их. Они не злые и не жестокие. Даже не шибко умные. Обидеть их – все равно что обидеть ребенка. Они не понимают… не знают… – Я путаюсь в собственных словах.

– Чего не знают, Китнисс? Что трибутов – вот они как раз дети, в отличие от этой троицы уродов, – заставляют убивать друг друга? Что ты идешь умирать на потеху публике? Это такая большая тайна в Капитолии?

– Нет, конечно. Просто они смотрят на это не так, как мы. Они выросли среди этого и…

– Не могу поверить, ты их действительно защищаешь? – Одним быстрым движением Гейл сдирает шкуру с зайца.

Я чувствую себя уязвленной, потому что на самом деле их защищаю, и понимаю, как нелепо это выглядит.

– Я стала бы защищать любого, с кем так обходятся из-за куска хлеба, – говорю я в попытке найти хоть какое-то логическое объяснение. – Возможно, потому, что слишком хорошо помню, что сделали с тобой из-за индейки!

Вообще-то, Гейл прав. И правда странно, что я так переживаю за свою подготовительную команду. Ненавидеть и желать, чтобы их вздернули на виселице, было бы куда естественней. Но они такие наивные, к тому же помогали Цинне, а он ведь был на моей стороне, верно?

– Спорить не буду, – говорит Гейл, – но, по-моему, Койн ничего не собиралась тебе демонстрировать. Наказала их за нарушение правил, вот и все. Скорее уж думала сделать тебе приятное. – Гейл засовывает кролика в мешок. – Пора двигать обратно, а то опоздаем.

Я игнорирую его протянутую руку и неуверенно поднимаюсь на ноги.

– Пошли.

Всю дорогу по лесу мы молчим, но у ворот мне приходит в голову новая мысль.

– Перед Квартальной бойней Октавия и Флавий так ревели, что даже работать не могли. А Вения едва выговорила «прощай».

– Постараюсь не забыть об этом, когда они будут… работать над тобой.

– Постарайся.

Мы отдаем мясо на кухню Сальной Сэй. Ей нравится в Тринадцатом, хотя, по ее мнению, здешним поварам не достает воображения. Сама-то она даже из мяса дикой собаки с ревенем рагу состряпает, причем вполне съедобное. Тут так не разгуляешься.

После бессонной ночи и охоты я буквально валюсь с ног от усталости. Иду в свой отсек и – оказываюсь среди голых стен. Только тут вспоминаю, что нас переселили из-за Лютика. Поднимаюсь на верхний этаж и нахожу отсек Е. Он точно такой же, как и триста седьмой, только по центру стены в нем небольшое оконце – два фута в ширину и восемь дюймов в высоту. Окно закрывается толстой металлической пластиной. Сейчас пластина поднята, и кота, конечно, нигде не видно. Я растягиваюсь на кровати, и на моем лице играет луч солнца. В следующую секунду – по крайней мере, мне так кажется, – меня будит сестра. 18.00 – Анализ дня.

Прим рассказывает, что после обеда постоянно объявляют о собрании. Должны присутствовать все жители, кроме тех, кто занят на особо важных работах.

Следуя указателям, мы идем в Ассамблею, огромный зал, в котором без труда умещаются несколько тысяч жителей Тринадцатого. Вероятно, тут проводились общие собрания и до эпидемии оспы, когда народу было много больше. Последствия катастрофы видны и по сей день. Прим тайком показывает мне покрытых рубцами людей, детишек с уродствами.

– Им многое пришлось перенести, – говорит она.

Только после сегодняшнего утра я не настроена на жалость.

– Не больше, чем нам в Двенадцатом.

Я вижу свою мать во главе группы способных передвигаться пациентов, одетых в больничные рубашки и халаты. Среди них Финник, все такой же красивый, несмотря на отрешенный вид. В руках у него кусок тонкой веревки, меньше фута в длину, слишком короткий, чтобы сделать удавку. Пока Финник тупо смотрит кругом, пальцы его быстро двигаются, механически завязывая и развязывая многочисленные узлы. Может, так нужно для лечения.

Я подхожу к нему:

– Привет, Финник.

Он не замечает меня, и я легонько толкаю его, чтобы привлечь внимание.

– Финник! Как дела?

– Китнисс, – произносит он, хватая меня за руку. Наверно, рад увидеть знакомое лицо. – Зачем нас здесь собрали?

– Я сказала Койн, что стану Сойкой-пересмешницей. Взамен я потребовала объявить амнистию остальным трибутам. Публично, чтобы было много свидетелей.

– О, отлично. Знаешь, я беспокоюсь за Энни. Она же не понимает. Скажет что-нибудь не то, а ее посчитают предательницей, – говорит Финник.

Энни. Надо же, совсем про нее забыла.

– Не беспокойся, все будет в порядке.

Я пожимаю Финнику руку и направляюсь прямо к трибуне в передней части зала. Койн, просматривающая перед выступлением свои записи, удивленно поднимает брови.

– Я хочу, чтобы вы добавили в список амнистированных Энни Кресту.

Президентша слегка хмурится.

– Кто это?

– Она…

Я задумываюсь. Кто, в самом деле?

– …подруга Финника Одэйра. Из Четвертого дистрикта. Тоже победительница Игр. Ее схватили и отправили в Капитолий, когда взорвалась арена.

– А, та сумасшедшая девочка. Тебе незачем за нее просить. У нас не принято карать слабых.

Я вспоминаю утреннее происшествие. Октавию, прижавшуюся к стене. У нас с Койн разные представления о слабости. Вслух я говорю лишь:

– Правда? Тогда почему бы ее просто не добавить в список?

– Хорошо, – соглашается президент, записывая имя Энни. – Хочешь стоять рядом со мной во время заявления?

Я отрицательно мотаю головой.

– Так я и думала. Тогда иди. Я начинаю.

Я пробираюсь обратно к Финнику.

В Тринадцатом бережливость распространяется даже на слова. Койн призывает публику к вниманию и сообщает, что я согласилась быть Сойкой-пересмешницей при условии, что остальные победители – Пит, Джоанна, Энорабия и Энни – будут помилованы, какие бы преступления против революции они ни совершили. Толпа неодобрительно гудит. Похоже, никто тут не сомневался, что я горю желанием быть Сойкой-пересмешницей, и вдруг условие – помиловать возможных преступников! Я стараюсь не замечать направленных на меня враждебных взглядов.

Несколько секунд президент не вмешивается во всеобщий ропот, затем бодро продолжает. Однако на этот раз ее слова являются для меня полной неожиданностью.