Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен

Увидев меня, Пит поднимается и достает кассету.

– Не спится?

– Спалось, но недолго. – Я зябко кутаюсь в халат, припомнив старуху в виде огромной крысы.

– Хочешь рассказать? – предлагает он.

Иногда это помогает, но я отрицательно машу головой. Не признаваться же, что тебя начинают преследовать люди, с которыми ты еще даже и не сражался?

Тут Пит раскрывает объятия, и меня бросает прямо к нему. С тех пор как по телевизору объявили Квартальную бойню, он впервые проявил нежность. А до этого был скорее придирчивым тренером – беспрестанно требовал, чтобы мы с Хеймитчем быстрее бегали, больше кушали, лучше знали врага. Какая уж там любовь! Пит даже другом не притворялся. Спешу обвить его шею руками, пока, чего доброго, не получила приказ отжиматься от пола. Но вместо этого Пит привлекает меня к себе и прячет лицо в моих волосах. От касания его губ по шее и по всему телу разливается блаженное тепло. Мне так хорошо, так невероятно хорошо, что я не хочу разжимать объятия первой.

Да и с какой стати? С Гейлом я попрощалась. Мы больше не увидимся, это вопрос решенный. Как бы я ни поступила, ему не будет больно. Гейл ни о чем не узнает или решит, будто я играла перед камерами. Хотя бы одно бремя с плеч долой.

Мы отрываемся друг от друга, когда появляется проводник. У него на подносе – дымящийся керамический кувшин и две чашки.

– Я принес вам одну про запас.

– Спасибо, – благодарю я.

– Добавил немножко меда, чтобы подсластить. И щепотку пряностей… – Посмотрев на нас так, словно хочет сказать еще что-то, он еле заметно качает головой и уходит.

– Что это с ним? – недоумеваю я.

– Пожалел нас, наверное, – отзывается Пит.

– Да уж, – бросаю я, наливая себе молоко.

– Нет, правда. Не думаю, будто весь Капитолий безумно рад, что мы возвращаемся на арену. Или кто-нибудь из других победителей. Публика к ним привязалась.

– Думаю, они забудут свои терзания, как только увидят кровь, – возражаю я ровным голосом. Не хватало еще волноваться о том, как Квартальная бойня отразится на настроении капитолийских зрителей. – Значит, пересматриваешь пленки?

– Не совсем. Так, изучал отдельные боевые приемы.

– Кто на очереди? – интересуюсь я.

– Сама выбирай, – говорит он и подает коробку.

Каждая из кассет помечена датой и именем победителя. Достаю одну наугад. Вот это да, как раз ее мы и не смотрели. Пятидесятый сезон. Год, когда победителем стал Хеймитч Эбернети.

– Эту мы еще не видели, – замечаю я.

Пит качает головой.

– Не надо. Хеймитчу не понравилось бы. Мы тоже не смотрим собственные Игры. И потом, он в нашей команде, так что это бессмысленно.

– А победитель двадцать пятого года здесь есть? – осведомляюсь я.

– Вряд ли. Он уже наверняка умер, а Эффи дала мне записи только потенциальных соперников… – Он задумчиво крутит в руках кассету. – А что? Думаешь, стоит взглянуть?

– Это единственная Квартальная бойня. Вдруг выясним что-нибудь стоящее? – На самом деле мне тоже не по себе. Словно мы собираемся вторгнуться на личную территорию Хеймитча. Хотя с чего бы? Те Игры смотрел весь Панем. И все-таки… Ладно, признаюсь, меня просто разбирает любопытство. – А Хеймитчу можно и не рассказывать.

– Ну, если так… – соглашается Пит.

Он ставит кассету, я устраиваюсь рядом с ним, пью молоко (которому мед и пряности придают божественный вкус) и, забыв обо всем, погружаюсь в мир пятидесятого сезона Голодных игр. После гимна президент Сноу – совсем еще молодой, но от этого не менее мерзкий с виду – читает карточку для Второй Квартальной бойни, привычным торжественным голосом провозглашая, что на сей раз дистрикты обязаны предоставить вдвое больше трибутов. Следующие кадры уже рассказывают о Жатвах. Список имен кажется мне бесконечным.

Голова идет кругом при виде толпы детей, обреченных на верную смерть. Ведущая в нашем Двенадцатом дистрикте – не Эффи – точно так же начинает с бодрой фразочки:

– Дамы вперед! – и объявляет имя: – Мэйсили Доннер!

– Точно! – вспоминаю я. – Мамина подруга детства.

Камера находит в толпе Мэйсили, прильнувшую к двум другим девушкам. У каждой из них белокурые волосы. Очевидно, это дочери торговцев.

– А вот, кажется, и твоя мама, – глухо произносит Пит.

Он прав. Когда Доннер мужественно высвобождается из объятий, чтобы взойти на сцену, я узнаю одну из белокурых девушек. Надо же: в моем возрасте мама на самом деле, без преувеличений, была настоящей красавицей. А та, что рыдает рядом, держа ее за руку, очень похожа на Мэйсили, но не только… Лицо ужасно знакомое.

– Мадж! – удивляюсь я.

– Ее мать. Они были близнецами или вроде того, – поясняет Пит. – Отец как-то раз говорил.

Перед глазами возникает жена мэра Андерси. Мама моей подруги. Та, которая половину жизни проводит в постели, отрешившись от мира, скованная ужасной болью. Не знала, что у них с моей матерью была общая привязанность. Вспоминается почему-то, как Мадж появилась в метель с коробкой обезболивающего средства для Гейла. Как подарила мне брошку покойной тети – Мэйсили Доннер, трибута, погибшего на арене. Теперь я совсем по-другому буду смотреть на свою пересмешницу.

Хеймитча выкликают последним, и он поражает меня еще сильнее, нежели юная мама. Молодой. Полный сил. В это трудно поверить, однако внешне он очень даже ничего: темные курчавые волосы, серые глаза с искрой, как у подлинного обитателя Шлака, и уже тогда – ощущение опасности исходит от него.

– Ой, Пит! Надеюсь, это не он убил Мэйсили? – вырывается у меня.

Отчего-то мне невыносимо об этом думать.

– По-моему, шансы слишком малы, – качает головой Пит. – Все-таки сорок восемь игроков…

Вот они на колесницах – трибуты нашего дистрикта, как обычно, одеты в убогие шахтерские робы, – и первые интервью мы перематываем: жаль тратить время. Но раз уж Хеймитчу предстоит победить, подробно смотрим его беседу с Цезарем Фликерменом, практически не изменившимся с той поры, если не считать темно-изумрудного оттенка волос, век и губ. Даже синий костюм мерцает все так же.

– Итак, Хеймитч, в этом сезоне соперников будет на сто процентов больше. Что ты об этом думаешь, а? – подает реплику Цезарь.

Тот пожимает плечами.

– Не вижу разницы. Ну, набрали еще больше стопроцентных глупцов; на моих шансах это не скажется.

Публика взрывается смехом, и Хеймитч отвечает высокомерной, бесстрастной полуулыбкой – как у акулы.

– А он не лезет за словом в карман, – бормочу я.

Наступает утро начала Голодных игр. Одна из трибутов поднимается на арену. И происходящее мы словно видим ее глазами – и невольно ахаем. На лицах игроков – изумление. Даже Хеймитч радостно поднимает брови, но тут же озабоченно хмурится.