Вавилонский голландец - Фрай Макс

Идти на корабль не хотелось. Герц уже изрядно наскучил ему, а мальчик был занят Анной. Что касается книг, то они вовсе не привлекали старого человека. Да и день уже остывал, наливался вечерней грустью, пора было домой.

Остаток дня Александер провел в тягостном и беспокойном расположении духа, но что именно его тревожило или тяготило, он определить не сумел. Ясно было только, что события дня растревожили нечто, обычно крепко спящее на дне души и не мутящее ее ясные прохладные воды.

Укладываясь спать, он снова подумал, что сегодняшнее приключение было излишним, и зябко поежился от предчувствия, что это еще не конец истории, которая сулит ему новые тягостные сюрпризы.

Потом он заснул, и снилась ему какая-то чепуха.

Приснилось ему, что внезапно стемнело, – это, оказывается, солнце закрыли черные крылья.

То был огромный ворон, который утверждал, что его невеста – настоящая придворная ворона и поэтому он, ворон, умеет красиво говорить длинные слова. И поведал, что он любит погремушки и близнецов.

Александер допытывался, не продал ли ворон партитуру труб Страшного суда, а ворон говорил, что нет, он ее просто подарил, потому что пять рублей – не деньги.

Потом у птицы со спящим завязался какой-то совсем уж мутный разговор об историях и сущностях.

Ворон уверял, что нет никакой разницы между историями человека, птицы и даже горошин. Потому что все они могут съесть друг друга.

Ворон утверждал, что история, читаемая живыми в книгах, и посмертное сновидение этих людей – суть одно и то же. Смерть только добавляет ей резкости и глубины. И утверждал, что проблема не в самой истории, а в страхе. Впрочем, страх – это тоже часть истории, говорил ворон.

Александеру трудно было понять его.

Следующий отрывок сна он вполне отчетливо вспомнил утром.

– Значит, ты решил, что все твои игры, все прочитанные книги, твои сновидения, само твое существование до и после смерти – это одна и та же история? – тревожно спрашивал он подпрыгивающую птицу.

– Да ведь это любому понятно, разве нет? – ответил ворон и выдернул травинку.

– Ну, допустим. Но если я вижу твою историю, где в это время моя собственная история? – допытывался старик.

– Ах, господи. Ну это же очевидно. Вы смотрите на меня, но видите только то, что оказывается частью вашей собственной истории. Вы видите свою историю, – объяснил ворон.

– Так что же из этого правда? Твоя история или моя? – недоумевал Александер.

– Все правда. Для меня моя история одна-единственная, потому что я в ней живу. Но одновременно моя история – бесконечное множество историй. Сколько людей ее увидят, в стольких историях я окажусь, столько жизней проживу. Но знать я буду только одну из них – свою собственную. – Птица наклонила голову, быстро глянула одним глазом и отвернулась к зеркалу.

– Так что же получается? Одна и та же история одновременно оказывается бесконечным множеством их? – Александер с трудом удерживался от желания схватить собеседника и силой развернуть его к себе. В зеркале ему никак не удавалось поймать взгляд ворона.

Но он побоялся.

– Разумеется. Это что-то вроде сети, которая держит реальность. А узлы сети там, где множество историй сходятся вместе и путаются между собой: порты и поезда, библиотеки, клубы знакомств, больницы, хотя и не все. И еще зеркала. – Ворон наконец отвернулся от металлического зеркала, которое, впрочем, оказалось огромным медным тазом для варенья.

Господину Александеру отчего-то стало страшно, но он продолжал расспрашивать:

– А как образуется эта сеть?

– С помощью мыслей и разговоров, встреч и поступков. А еще с помощью таких, как Сузи.

– Таких, как Сузи? Она не одна?

– Ну, в своем роде она одна, конечно. Но ведь есть ее сестра, ее отец, а еще те, кто делает дудки, зонтики и спринцовки для сладкого молока. И еще всякие другие. Да ты совсем ничего не знаешь, что ли? Откуда ты такой взялся? – сердито спросил ворон. – И где твой брат?

Александер закричал и проснулся.

Утро оказалось скверным. Мало того что нелепый сон оставил пренеприятнейший осадок, так еще мучило какое-то неясное воспоминание. Оно дразнило предощущением, но никак не давалось. Смутно мерещилась книга с картинками.

В конце концов господин Александер решил, что нужно выйти на воздух, пройтись по бульвару и морок развеется сам собой.

День был редкостно хорош. Пробегали небольшие облака, задувал ветерок, от которого трепетали маркизы, взлетали лепестки, танцевали ветки, все время переливались и сдвигались тени. Александер любил эту иллюзию зыбкости, неустойчивости, переменчивости. Мир в такие дни кажется податливым, постижимым, мнится, что вот-вот прорвется тонкая пленка, отделяющая реальное от небывалого, и все станет возможно. Начинает мерещиться, что можно угадать некую таинственную закономерность и тогда все станет подвластно душе и навсегда исчезнет страх. Но сегодня даже любимая игра с ощущением приближающейся истины не увлекла господина Александера.