Вавилонский голландец - Фрай Макс

Старший механик коротко поклонился.

– Но вельбот здесь построить не могут, – закончил капитан. – Нам ведь нужен дубовый, а сюда дуб слишком далеко везти. Йозеф! – неожиданно и резко обратился он ко мне. – Вы помните русский язык?

Я растерялся. Ну да, учил в школе, так сколько лет назад это было.

– Вспоминайте, – приказал Дарем. – Почитайте что-нибудь по-русски. Толстого, там, или Набокова. Или хотя бы Конецкого, пригодится. Мы идем в Петербург, на ту верфь, где была построена «Морская птица».

За столом воцарилось гробовое молчание, мы переглядывались. Никто из дневной команды не предполагал, что «Морская птица» вообще была когда-то построена. Я судорожно вспоминал «Легенду о летучем голландце» и «Морские катастрофы»: кажется, там были две разные версии о судьбе «Морской птицы», и ни одна из них не сочеталась с постройкой в Петербурге.

– Ну что вы переглядываетесь? – осведомился капитан. – Любой корабль где-нибудь да построен. Или вы думаете, это призрак моего первого корабля? И как бы вы на нем служили – живьем-то?.. Ну ладно, – смягчился он, – признаюсь, для меня самого в свое время это стало открытием. Я, как вы знаете, принял корабль готовым и долгое время принимал за плод моей фантазии. Оказалось, нет. Эта верфь существует, она в России, в Петербурге, и работает по сей день. Нам там смогут построить подходящий вельбот из неплохого дуба.

– Капитан, – робко подала голос Сандра, – я читала, что в Петербург очень сложный заход, залив там мелкий, почти не судоходный…

– Глупости, – отрезал капитан. – Даже и в мое время хороший фарватер был, а уж сейчас-то… Возьмем лоцмана, конечно, из местных. Да и карты вашего времени, насколько я понимаю, достаточно подробны. Не паникуйте, заход в Стокгольм гораздо неприятнее, а ведь там лайнеры ходят, и никто не дрожит. И кстати, у вас будет время собраться с духом, стоять нам здесь не менее двух недель.

Ремонт растянулся на целый месяц. Пока корабль стоял в сухом доке и невысокие крепыши инуиты ладили сверкающую свежей розовой медью обшивку, мы трое часами разглядывали на карте мелкий залив, островки с фортами, мели и фарватер. Подходящих было два, но больший из них Сандра отвергла: промышленный, не для корабля без приписки. Меньший назывался Корабельным, и был он таким узким, что мы проходили там, казалось, впритирочку, буквально задевая бортами буи.

– Подозрительный какой-то фарватер, – говорил Джонсон. – Это для каких же он кораблей? Для пинасс?

– Брось, – Сандра была полна оптимизма, – пролезем. Вон, маяк у них секторный, выскочить на бровку не даст. А если повезет, будем туда ночью заходить.

Решив, что ремонт не кончится никогда, Джонсон улетел домой в Дублин. Как вдруг оказалось, что мы готовы выходить. Вахту Джонсона принял боцман, но без полуночных заседаний трубочного клуба нам было не по себе. Да еще и капитан напутствовал строго: пойдем с попутным штормом, держать фордевинд, не отклоняясь, на штурвал ставить лучших.

В Ирландии наш друг вновь к нам присоединился, нам стало полегче, и мы летели через Северное море на всех крыльях.

К повороту на Каттегат я уже привык, что ветер дует всегда нам в корму и волны передают корабль друг другу, как хрустальный мяч. Мы разгонялись иногда до шестнадцати узлов и кричали от восторга, если удавалось ненадолго прибавить пол-узла. На палубе наготове были открытыми принайтовленные бочки для пресной воды, иногда несущий нас в своих ладонях шторм проливался весенним ливнем – и мы могли двигаться дальше, никуда не заходя. Узкий Зунд со своим противным течением не мог нас остановить, а ведь говорят, бывало, парусники этот пролив неделями проходили. Звеня такелажем, пронеслись мы мимо Хёльсингёра с его замковым маяком, мимо острова Эланд и острова Готланд. Весь корабль охватило единое чувство: вперед, скорее! Вряд ли один только вельбот был тому причиной.

– Не будь наш капитан настолько далек от жизни, – задумчиво произнесла однажды Сандра, – я бы подумала, что в Петербурге его женщина ждет.

– С восемнадцатого века? – усомнился я.

– Почему нет, – пожала плечами Сандра, – любви все времена покорны.

Известно, что любая произнесенная на корабле фраза так или иначе становится известна всей команде, даже если разговор происходит в штурманской рубке вдалеке от матросских ушей. Следующей же ночью, пробираясь в кормовой гальюн, слышал я, как матрос ночной команды, длинноволосый старик в парусиновой куртке-бостроге, обсуждает с рулевым вероятную любовь капитана, приводя примеры из собственной прошедшей жизни. «Эх, Катарина, – донеслось до меня, – какой же у нее был ядреный задок! Да она уж упокоилась, верно, делать-то нечего на этой… суше».