Русские инородные сказки - 4 - Фрай Макс

Я немного постояла, слушая, затем закрыла дверь и пошла на кухню мыть посуду.

Александра Тайц

Мастер замков

Двери нашего дома всегда были открыты, а окна распахнуты, потому что так хотел дед. Ветер забирался в комнаты и сметал пыль с отцовских книг, маминого фарфора, взметал облачка золы вокруг кухонной плиты, заставлял прислугу придерживать занавески и спешно ловить разлетевшиеся по мастерской вечно мятые листы, на которых дед делал наброски к своему будущему лучшему полотну. Ветер шалил, бросал в окна пригоршни яблоневых лепестков или желтых листьев, дед, обреченный фокусник, быстро водил жирным карандашом по пойманному листу бумаги, мамины длинные платья завивались вокруг ног поземкой, а вечерами дом наполняли сладкие струйки от сигары, которую отец курил на балконе, вернувшись со службы.

Однако были и зимы. Тогда ветер приносил с собой сухую колючую поземку, задувал пламя камина, ерошил дедовы растрепанные седые пряди, заставлял поторопиться, и дед подвигал спиртовку поближе к баночкам с краской, глухо и решительно кашлял и заносил кисть на холстом, безупречным, как снежное поле за окном. Несколько раз я был невольным свидетелем этой сцены — и уже знал чем она закончится. Рука с кистью, наполненной самой лучшей, самой синей глазурью, тянулась к холсту, одержимая одновременно и желанием, и ужасом. Ужас всегда побеждал. Дед безвольно опускал руки и с кисти падали тяжелые синие слезы. Мама, я знаю, тоже частенько плакала, глядя на белый холст в мастерской, а нам, детям, рассказывали каким дивным портретистом был дед, как он был гениален и признан, В гостиной висел парадный портрет бабушки работы деда, и когда за обедом отец или мать принимались вспоминать о былой дедовой славе, бабушка удовлетворенно покачивала затянутой в темно-зеленую шапочку змеиной головкой, а ветер шевелил кружева ее пышного жабо. Дед слушал такие разговоры молча, потом резко вставал (все притихали), хлопал рукой по столу и тяжело ступая, молча уходил наверх. Позже я узнал, что задуманный им портрет должен был изображать Богоматерь, но груз оказался ему не по силам.

Спустя несколько лет Пречистая, вероятно, заступилась за него, и дед мирно скончался, оставив детям дом с распахнутыми дверьми, пологие холмы, где в старые годы, говорят, жили феи и мастерскую. Была очень поздняя осень, Притаившись за занавеской детской, мы смотрели, как отец и мать жгут эскизы. Они развели во дворе большой костер, и бросали в него листы — некоторые белые, другие — совсем пожелтевшие. Такова была воля деда. Уже в постели, сквозь сон, я чувствовал запах горящей бумаги, которой ветер наполнил наш дом, и слышал тихий разговор.

На следующий день в наш дом пришел мастер замков. Двери, привыкшие к свободе, ни за что не хотели исполнять роль, для которой были предназначены. Они вырывались из рук, распахивались широкой дугой, стукали по лбу меня и сестер, прищемляли подол маминого платья, выбивали подносы с едой из рук прислуги — мастер замков был нам необходим.

Помню, как мать и отец, одевшись словно к обеду, приветствовали его с верхней площадки лестницы. Ветер трепал длинные волосы отца, и было видно как он робеет, несмотря на насупленные брови и прямые плечи. Мастер замков прошел в дом, таща за собой большой, но на удивление ладный сундук, в котором (мы, дети были в этом уверены) хранились заклинания против строптивых дверей. Ветер завывал в дымоходе, швырял в мастера клочья пыли, взметенной из углов. Плащ, в который по случаю холодной погоды был закутан мастер, опутал, облепил его фигуру, превратив в памятник настойчивости. Мастер прошел на середину прихожей, весело улыбнулся и пробурчал: "а сквозняки-то — ой-ей-ей…" Склонился над сундуком, и уже через двадцать минут первая дверь была усмирена — мастер отступил в сторону, демонстрируя всем нам блестящий медный замочек. Вынув из замочной скважины небольшой ключ, он с поклоном протянул его зардевшейся от смущения маме.

Через несколько часов все было кончено. Мастер с Мартой, нашей прислугой, пировал на кухне, отмечая победу над ветром. Семья собралась за столом, и впервые на моей памяти так весело горели дрова в камине, так уютно растекалось тепло по полутемной гостиной. Никто не суетился, зажигая то и дело гаснущие свечи — они горели ровным, чуть мигающим светом, и я впервые ощутил исходивший от них аромат воска. Старшая сестра распустила волосы (раньше этому мешал ветер, который норовил закрутить ее длинные локоны вокруг горящей свечи, а то и сунуть их в суп), и надела серебряное бабушкино ожерелье. Взглянув на ожерелье, я вспомнил о бабушкином портрете и обернулся, чтобы взглянуть на него. В ровном, почти не мигающем свете, бабушкины глаза глядели черными безжизненными дырами, и теперь было очевидно, что она уже много лет мертва.