Чародей звездолета «Агуди» - Никитин Юрий Александрович

– Что?

Он развел руками:

– Откуда я знаю? Это вы мне скажите. Есть люди с рабоче-крестьянской психикой, им все по фигу, а есть ранимые натуры, что при всем железном здоровье могут в одночасье сгинуть от инфаркта, инсульта и прочих гадостей, едва узнают, что их ребенок получил двойку по математике!..

– Это я ранимая натура? – удивился я.

Он покачал головой:

– Слава богу, у вас как раз рабоче-крестьянская. Вы малость туповаты, господин президент, и к тому же недостаточно чувствительны. Это и позволило вам при несомненном уме достигнуть высот, не обращая внимания на те мелочи, от которых чувствительные сыграли бы в ящик. Но сейчас появилось нечто такое, что неумолимо разрушает даже ваше железное здоровье. Я не знаю, что это, а вы как о стул… головой бей. В смысле, как кистеперая рыба об лед. Только стул да лед вдребезги! Так что, не будучи психоаналитиком…

– Избави боже, – сказал я с отвращением.

– Вот-вот, будучи нормальным медиком, могу только порекомендовать смену деятельности.

– Ну-ну, – спросил я с подозрением. – Что это?.. Голых баб в сауну?

– Думаю, вы и сейчас этим не обделены, а ничто так не сокращает жизнь, как сауны и бабы в саунах. Надо бросить это президентство, уехать в село и засесть на пару месяцев с удочкой над заводью, где хорошо клюет. И вообще не возвращаться в Москву. Здоровье дороже.

Я буркнул:

– Да-да, плюй на все и береги здоровье, это я слышал.

– Теперь это целая философия, – сказал он с двусмысленной улыбкой.

Я отмахнулся:

– Ладно-ладно, верю. Вы ведь повторили слово в слово все, что сказал Чазов. Вряд ли сговаривались, хоть вы все и шарлатаны. Чазов слишком горд и уверен в своем деле. Но только никто из вас не может сказать, сколько мне еще осталось. А мне это надо знать… Полгода протяну?

Он помедлил, сказал с осторожностью, уклончиво, глаза отвел, я видел, как на столе появлялись светлые полосы, будто по ним водили влажной тряпочкой, это он елозил взглядом:

– Если протянете, то… потом, на пенсии, можете долгие годы жить с удочкой в руке. Может быть, даже играть в теннис. Или хотя бы фотографироваться с теннисной ракеткой. Наш организм… гм… у него такие запасы живучести…

– Сколько? – спросил я в упор.

Он пожал плечами:

– Было бы шарлатанством назвать точный срок. Вы можете ощутить приступ вот прямо сейчас, выходя из этого кабинета. А можете протянуть еще два-три месяца.

– Спасибо на добром слове, – сказал я.

Он ответил очень серьезно:

– Мне платят не за добрые слова.

Через неделю, когда Карашахин в очередной раз появился с бумагами, я поинтересовался не без ехидства:

– Ну что там с судом шариата? Я имею в виду, у кобызов?

Он остро поглядел мне в глаза.

– Вы оказались правы, предложение не прошло. Там, на месте. Нам не пришлось вмешиваться, напоминать о федеральном законе и прочих неприятных вещах. Однако, господин президент, активность этих группировок все же набирает обороты. Группа «Воины 30 ноября» вообще потребовала автономии Рязанской области.

– Это самая экстремистская группировка?

– Вы как в воду смотрите, господин президент.

Я отмахнулся:

– Тут не надо быть особо прозорливым. Кто еще предложит, кроме самых осумасшедшенных?

Он слегка поклонился:

– Мир сумасшедшеет, господин президент.

– Но не до такой же степени?

– Будем надеяться, господин президент. Впрочем, вы сами говорили…

Я проворчал:

– Говорил, но я, как бы это, предостерегал! Накаркивал. Чтоб не случилось.

– Будем надеяться, – повторил он, – что не накаркали…

– Надеяться? – отмахнулся я. – Вы бы неплохо в поповской рясе смотрелись. Политики не надеются, они люди трезвые.

Он уставился на меня ничего не выражающими рыбьими глазами.

– И что вам подсказывает ваша трезвость, господин президент?

– Всеволод Лагунович, – сказал я проникновенно, – меня избрали всенародным голосованием. Это значит, что я – выразитель мыслей и чувств ста сорока миллионов россиян. Объясняю на пальцах, раз уж вы не желаете вылезать из танка: то, что говорю или чувствую я, то же самое говорят и чувствуют сто сорок миллионов. Потому мне не требуются дорогостоящие опросы общественного мнения, чтобы узнать, что и как думает Россия. Мне не требуются даже подсказки специалистов, как мне поступить, чтобы быть понятым народом! Как бы я ни поступил, так бы поступил усредненный россиянин. Потому я сейчас просто отмахиваюсь от ваших нелепых предостережений. И вся Россия в моем лице отмахивается.

Он кивнул, сказал тем же неприятным базаровским голосом:

– Вам бы еще напиться, господин президент, чтобы уж совсем в выразители облика России. А завтра на службу с побитой мордой, порванной рубахой и помадой на воротнике. Уверен, на очередных выборах победили бы с треском!

– Увы, – сказал я, – я уже отпрезидентился. Хотя почему «увы»? Жизнь не заканчивается…

Я прислушался, тяжелая дверь отсекает все звуки, однако Карашахин заметил:

– Громов уже прибыл. Военный человек, а такая неточность, приходит всегда раньше. Зачем?

Я отмахнулся:

– Да просто раньше. Зачем всегда искать ответ на вопрос «зачем»? Зови, у меня к нему пара вопросов.

Карашахин вышел, вернулся уже с двумя, следом за Громовым вошел Павлов, свежий, бодрый, хищный, мокрые от легкого дождика волосы стоят торчком, остроконечные уши блестят, как покрытые пленкой.

Он крепко и энергично пожал руку, в глазах смех.

– Чего такой печальный образ? Еще Россия не погибла!

– Да вот Карашахин кобызами достал, – пожаловался я. – Везде у него кобызы… В Ставрополье обещают засуху, я уже знаю, что Громов отыщет в этом происки юсовцев, Новодворский – косорукость и пьянство русских, а Карашахин – кобызскость…

– Кобызскость, – одобрил Павлов, – это хорошо. Или кобызность?.. Потом утрясется.

– Считаете, что будет чему утрясаться?

Павлов взглянул остро, будто кольнул шилом.

– А почему нет? Россия как территория – лакомый кусок. Тем более что в мире пока еще доминирует, хотя бы на бумаге, юсовское определение, что человек свободен селиться везде, где изволит! И никакие местные законы и обычаи тому не помеха, ибо если они против, то это следствие устаревших взглядов, что тормозят победное шествие культуры, гуманизьма и прогресса по-американски. И потому любой пьяный негр может поселиться хоть в Париже, хоть в Дрездене, хоть в Эль-Риаде, и никто не смеет ему мешать ни в праве на жительство, ни в осуществлении своих прав на собственную культуру, к примеру, жечь костры на площади и жарить свинину на улицах Эль-Риада, плясать с бубном вокруг тотема, совокупляться с себе подобными, животными или трупами, лишь бы не рисовал свастику и не критиковал общечеловеческие ценности.