Чародей звездолета «Агуди» - Никитин Юрий Александрович

Увы, брехня все это. Действительность куда страшнее. Не было бы Гитлера, не было бы и Второй мировой с ее последствиями. Не было бы национал-социалистической рабочей партии Гитлера, она уникальна, ничего подобного не было раньше, ничего подобного не создавалось потом ни в одной стране. Так же ни один человек не смог бы прийти к власти, как пришел Наполеон, и не смог бы натворить того, что совершил он. Не приди к власти по праву наследования Петр Первый или Иван Грозный – история России пошла бы иначе. Совсем-совсем иначе. Вполне возможно, что ее уже не было бы вовсе.

И вот сейчас с ужасом понимаю, что я не просто избранный на крупный чиновничий пост человек, кто должен следить за исполнением законов, быть им гарантом и все такое рутинное. Я действительно тот, от которого зависит, по какой дороге Россия пойдет. И холод бежит по спине, по нервам, забирается в плоть, ледяными пальцами стискивает теплое трусливое сердце.

– Господи, – прошептал я похолодевшим сердцем, – я не знал, на что шел, прости…

Мозг разогрелся, перебирал варианты, а перед глазами замелькали морды моих коллег по правительству, чаще всего – толстая рожа премьера, умного и беспощадного, он не уступает мне, во многом, признаю, превосходит. Но он еще не вышел из стаза, когда самец завоевывает место в стаде, для него важнее всего возглавить всех-всех, его кипучая энергия направлена только на захват власти. Сможет ли, захватив ее, удержать Россию на краю падения?

На матовой панели возникла тень, я постарался утихомирить взбесившееся сердце, что гонит кровь, как по нефтепроводу, сказал сварливо:

– Всеволод Лагунович, не подкрадывайся так неслышно.

– Простите, господин президент!

– А то шарахну с перепугу, – предупредил я раздраженно. – Что у тебя?

– Универу, – сказал он бесцветным голосом, – исполнилась очередная круглая дата. Хорошо бы показаться народу, тем более что вы оттуда. Вами гордятся, помнят, хвастаются. Да и самое время осторожненько обнародовать поворот в сторону реализма, так называем изменения в политике.

В груди лед медленно начал оттаивать, универ – моя слабость, все лучшее у меня связано с ним.

– А дыра в расписании отыщется?

– Зачем дыра? – сказал он вежливо. – У меня давно запланировано на завтра. Все уже готово. Ректор предупрежден, спецслужбы уже проверяют здание, расставляют снайперов. Но если вы захотите отменить…

– Не стоит, – ответил я. – Вообще-то хорошая идея. Спасибо, Всеволод Лагунович.

Он чуть-чуть поклонился:

– Это моя работа.

Однако ушел, как я заметил, польщенный. В универе народ свободный, горластый, а студенты – самое вольнолюбивое племя на свете. Мне придется туго, в универах диктаторов не терпят. Как студенты, так и профессура. Профессура, может быть, даже сильнее, чем студенты: еще помнят мрачные годы засилья партаппарата.

На другой день машину подали сразу после обеда, рядом сел Карашахин, поинтересовался мягко:

– Не страшно?

– Все-то ты знаешь, – буркнул я.

– Я уж подумывал, – признался он, – чтобы отменить.

Впервые я подъезжал к знанию университета не на метро, не на троллейбусе, даже не на пойманном частнике. До президентства у меня даже машины не было, с общественным транспортом при власти партаппарата было в порядке, а с машиной одни проблемы, а сейчас мы подкатили на трех машинах, это не считая тех, кто приехал раньше и уже занял нужные места.

Томилин, ректор, ужасно смущался и все не знал, как со мной держаться, в старые времена у нас отношения бывали натянутыми, ему надо было ладить с властью, я же – диссидент, к тому же он не прикидывался, а в самом деле искренний коммунист, мне доставалось, доставалось…

Я крепко пожал ему руку, обнял, чувствуя тепло и близость к этому человеку.

– Здравствуйте, Вадим Германович! Как же я по вас по всем соскучился!..

Карашахин прислушался к крохотному приемнику в ухе, сказал: «Хорошо», – и повернулся ко мне:

– Господин президент, студенты уже переполнили аудиторию. А с коллегами, вероятно, лучше после выступления…

Я сказал Томилину:

– Ведите, дорогой мой. А потом, если нам позволят, посидим в вашей ректорской, где я бывал… гм… бывал.

Томилин засмущался, старческое лицо ухитрилось покраснеть, словно у пойманного с папиросой школьника.

– Ох, Дмитрий Дмитриевич, такие времена были! Но вы всегда были нашей звездой.

– А строгачи на доске?

Он покачал головой:

– Звезды, Дмитрий Дмитриевич, иной раз вообще вылетают с треском. А середнячки всегда получают дипломы скромно и тихо.

Поднимаясь по шатким ступенькам, на ремонт нет денег, я услышал далекий мерный гул. Так негромко грохочет море, где нет бури, все тихо, но остается ощущение нечеловеческой мощи, земля подрагивает, а воздух натянут, как шкура на барабане.

Зал открылся огромный, но теперь он не выглядел таким уж колоссальным, я уже насмотрелся на необъятные аудитории в США, Англии, Франции, даже в некоторых провинциальных университетах аудитории по размерам почти не уступают Лужникам. Мой же МГУ теперь просто один из университетов, где самая революционная молодежь, самая бескорыстная, самая радикальная, настроенная на решительные перемены, при каком бы строе ни жили и в каких бы молочных реках ни купались. И, конечно же, где очень не любят власть. Любую.

Кроме власти доводов.

Я вскинул руки, как рок-певец, широко улыбнулся и сразу подошел к микрофону. Ректор и профессура суетливо толпились у стола, не зная, можно ли рассаживаться в присутствии высокого гостя или же ринуться следом.

– Здравствуйте, – сказал я, обращаясь к аудитории, – здравствуй, племя молодое, незнакомое… Мои студенты уже упорхнули, многие в аспирантуре, многие остепенились, двое в академиках. Для вас же я один из бывших… И все-таки вы все – мои, а я – ваш. Университетская семья – особенное. Нас можно узнавать даже на улице, мы отличаемся, скажем честно, от простых людей, даже если эти люди – олигархи или еще выше – поп-исполнители.

В зале сдержанно засмеялись, лесть нравится всем, я сказал громче:

– У вас немало своих проблем, одна из них – обнищание университета, мизерная стипендия. Увы, я не могу обещать ее повысить. Неоткуда повышать! Не обещаю в кратчайшие сроки сменить устаревшее оборудование на суперновое. Ничего не обещаю из материального, все кричат «дай», не понимая, что для этого надо отнять у другого. Нельзя никому больше иначе, чем раздеть соседа. Брать неоткуда… Однако у меня есть что сказать. Именно вам, ибо вы – будущее!

Даже на лице Томилина, ректора, промелькнуло выражение, что это он уже слышал еще со времен, когда Адам объяснял своим детям основы экономики, по эту сторону ворот рая. Я поскипал треть речи, сказал без перехода: