Я – сингуляр - Никитин Юрий Александрович

Зачем питекантропы в нынешнем обществе? Их даже асфальт не научишь укладывать. Вот так же в мире бессмертия абсолютно не найдется места всяким любителям смотреть по телевизору футбол, поставив перед собой ящик пива.

Внезапный холод прокатился по всему телу. Собственно, чем я лучше? Только тем, что не состоял, не был, не привлекался, не участвовал? Но отсутствие заметных недостатков – еще не достоинство.

Люша, чувствуя, что сказал меньше, чем мог бы, у него тоже сильно развито остроумие на лестнице, снова заговорил о проклятой науке и технике, что гробят духовную жизнь человека, но я наступил обеими ногами себе на горло. Смолчу, пусть говорит.

Он вещает с таким напором и пафосом, что любой довод против будет выглядеть жалким. Уже потому, что начну изобретать доводы вот сейчас, а за спиной Люши стена до небес из многовековой традиции, именуемой культурой, что, дескать, смерть – естественный и необходимый процесс, и его отменять ну никак низзя. Там доводов миллион, все отшлифованы за века до блеска и выгранены, сверкают остроумием, кажущейся глубиной и вообще выглядят сокрушающими.

А что вякаю я? Что автомобиль перспективнее телеги с лошадью? Так это стало понятно люшам лет через сто со дня, как первый автомобиль прокатился по дорожке. А я сейчас в такой ситуации, когда автомобиля еще нет вообще, а только изобретен двигатель внутреннего сгорания, начинаются первые робкие разговоры о возможности его применения в быту, на транспорте…

В этом случае, понятно, у сторонников тягловой силы все доводы и все козыри на руках, ибо преимущества коней отчетливо видны еще с Древнего Египта, а о какой такой замене этой единственной и прекрасной силы вонючими керосинками разговор? Да не смешите народ!

Вот и не хочу смешить… Правда, то и дело забываю о бесперспективности таких разговоров, только помоями обольют под видом моего просвещения, дурака такого, что не понимает простых вещей, понятных каждому ребенку…

Поглядывая с нетерпением на Лариску, я вышел на балкон. Свежий ночной воздух охладил распаренное жратвой и пьянкой лицо.

В уголке стоит Татьяна, непривычно серьезная, задумчивая.

– Привет, – сказал я. – Не вынесла душа наших заумных разговоров?

Она вяло усмехнулась:

– Да. Я просто ничего не поняла. А отсюда такой чудесный вид…

Я посмотрел вниз. Когда-то и меня восхищал вид с такой высоты, а сейчас поймал себя на том, что смотрю на копошащихся внизу существ и думаю с раздраженным недоумением: ну как они так могут? Живут себе, тупые, не понимают… Не понимают, не догадываются, а когда им начинаешь вещать истину, отмахиваются: что за хрень несешь? Наши предки помирали, и мы помирать будем! И все помрем. Пей или не пей.

Они все еще верят, что через тысячи лет компьютеры будут мощнее, автомобили будут меньше жрать бензина, а люди будут воевать за Марс и Венеру. Или за звездные системы. А космические пираты будут захватывать лайнеры с пассажирами и требовать выкуп. Еще побеги из космических тюрем, звездная пехота, проститутки в космических барах, заключение торговых договоров с разумными жуками, грибами, богомолами и крылатыми жабами…

Господи, неужели один я такой умный, а все дураки? По логике так, хотя я чаще страдаю заниженной самооценкой. Но все-таки жутковато понимать, а еще жутче – ощущать, что живу в стране дураков. Нет, в человечестве дураков!

Улыбнувшись Татьяне, я вернулся в комнату и молча показал Лариске на часы. Она кивнула: да, поняла, заканчиваю.

Люша посмотрел на меня угрюмо:

– Ну как, освежился?

– Да, – ответил я и улыбнулся светло, словно пробегающему через лесную дорожку ежу. – Да, конечно, ты прав.

Он замолчал, несколько ошарашенный быстрой и неожиданной победой, всмотрелся пытливо.

– Че, сдаешься, да?

– Сдаюсь, – признался я.

– Согласен, что я прав?

Я поднял руки:

– Стопроцентно.

– Что стопроцентно?

– Что ты прав, – сказал я. – А что ты ожидал? Ты привел убийственные аргументы. Неопровержимые просто. Вот и переубедил меня с ног и до головы.

Он все еще смотрел с сомнением.

– Что-то ты слишком быстро…

– Дык ты ж был неопровержим, – признал я.

– Это я знаю, – сказал он великодушно и значительно, – но ты обычно бывал крепким орешком.

– Увы, ты меня расколол, – сказал я. – Ладно, уже поздно, а завтра, увы, день рабочий. Нам пора.

Барабин сказал бодро:

– Ты чего? Я знаю, ты дома работаешь, а в фирму ходишь только за получкой!

– Твоими бы устами, – сказал я со вздохом, Барабин сразу насторожился, но не услышал привычное, что нужно делать его устами, а я поднялся, развел руками. – В самом деле, надо идти.

Лариска тоже поднялась, весело стрельнула в меня глазками.

– Да-да, нам пора.

– Ну вот, – протянула Василиса, – самая милая пара нас покидает…

Она бросила предостерегающий взгляд на сразу задумавшуюся Валентину, что не ее с Константином назвали самой милой парой, мол, это ж для дела, чтобы как бы закрепить нас с Лариской.

Лариска мило улыбалась, первой прошла в прихожую, чтобы я не выскользнул раньше.

На обратном пути внезапно перед глазами всплыло лицо Люши. Как всегда: самодовольное, самоуверенное, я услышал его напористый голос, но во взгляде на какой-то миг промелькнуло совсем другое выражение. Не то победное, как обычно. Был бы я пьян, подумалось бы, что в глазах Люши трусливенько проглянула безумная надежда. Чуть-чуть выглянула и поспешно скрылась, мгновенно прикрывшись залихватским «гуляй, Вася, все одно помрем!».

Если бы не Люша, а Константин или даже Барабин, я бы удивился, но уцепился бы за шанс переубедить, постарался бы раскачать их твердолобость… однако, гм, Люша, который с таким напором высмеивает даже не бессмертие, а просто идею обычного продления жизни…

Всплыла пугающая по дерзости мысль: а что, если и у Люши это все то же: «А мне не больно, а мне не больно»?

Ведь страшно поверить, что шанс уцелеть все-таки есть, а потом увидеть, что, увы, нет этого шанса. Так лучше уж держаться прежних взглядов, что жизнь нам не дорога, потому пьем и гуляем, а кто не пьет – трус и предатель!

Возможно, Люша, как и другие, страшится на уровне подкорки. Страшится признаться, сказать правду. Это залихватское отношение к жизни вдалбливалось тысячелетиями, начиная с допещерных времен. Еще со дня, как человек слез с дерева и внезапно осознал ужасающую истину, что даже если удастся избежать всяких саблезубых тигров, то все равно помрет так же точно, как если бы попал в пасть пещерному медведю.

Лариска всю дорогу молчала и таинственно улыбалась. Я высадил ее возле ее дома, она поцеловала меня в щеку и юркнула в подъезд.

Я проводил ее взглядом, так принято, если уж лень провожать до двери, вырулил на шоссе, тут же подумав, что мы и сейчас оправдываемся, оправдываемся, оправдываемся!.. Как будто нечто трусливое и неполноценное, которому нужно доказывать право на жизнь вообще. Хоть на короткую. Доказываем, что жить долго хотим, чтобы можно было работать и творить, постоянно приводим в пример Пифагора, Павлова, Тициана и тех немногих, что жили долго и работали до конца дней.