Проходящий сквозь стены - Никитин Юрий Александрович

Падать было невысоко.

Застукали, подумал я, открыв оба глаза… И с диким стоном: «Только не это!!!» — зажмурился вновь, страстно моля про себя кого-то большого и всемогущего, чтобы оказалось, что это мне только почудилось! Хоть бы это всего лишь померещилось! Пускай в горячечном бреду, пускай под воздействием наркотика — но пусть это будет не взаправду. Не наяву.

Дружный смех, вырвавшийся из двух глоток, и покровительственное похлопывание твердой лапой по плечу доказали, что мольбы безбожника и еретика услышаны быть не могут. Или не могут быть удовлетворены. Подавив рвущийся наружу всхлип отчаяния, я медленно поднял веки.

Блудотерии сидели, склонив головы в разные стороны, и выжидательно смотрели мне в лицо.

— А поутру оне проснулись, кругом измятая трава! — дурашливо проорал самец и, высоко подпрыгнув, перевернулся через голову. — То не трава была измята…

— Вот такие мы усталые, — не поворачивая головы, констатировала самка тоном школьного завуча. — Такие измотанные…

Самец осекся и растерянно всхрапнул. Длинные уши, только что задорно стригшие воздух над его хребтом подобно огромным старинным портновским ножницам, вмиг уныло повисли вдоль щек. Морда, и без того продолговатая, вытянулась еще сильнее.

— Любовь моя… Так это же от избытка чувств… Единичный порыв… Так сказать, ле реялиссмент бреф де ль'активитэ[36]. Боюсь, сейчас наступит ремиссия оживления и тогда я, — голос его начал слабеть и подрагивать, — возможно, я даже потеряю от истощения сил сознание… Ах, мне уже дурно… — Нуте-с, как ты себя чувствуешь, дорогой? — спросила меня самка, всецело игнорируя испускаемые канючащим голосом причитания благоверного. — Голова кружится?

Имея подобного супруга, обман она, думается, научилась чуять в любой форме и при любой его концентрации, поэтому я решил быть откровенным:

— Немного.

— Я рада. Что ж, значит, дальше пойдешь ножками. Осталось не так уж далеко.

— Докуда?

Она в сомнении пожевала воронкообразным ртом (пухлые черные губы при этом двигались прямо-таки непристойно) и сказала:

— До нашей скромной норки.

— Полагаете, это так уж обязательно? — заговорил я, рывком садясь. Голову сдавила боль, в глазах запорхали мотыльки траурной расцветки. Я поморщился, но продолжал: — Поверьте, мадам, я чрезвычайно скучный гость. Честное слово. Косноязычный собеседник. В еде привередлив. В быту прихотлив. Делать ничего не умею. Руки у меня — крюки. — Скрючив пальцы, выкрутив кисти и изогнув локти, я показал, насколько страшна кривизна. — Кривые руки-то.

— А ноги? — с ухмылочкой встрял самец.

— Ноги, конечно, прямые — но ведь растут-то откуда? Блудотерии прыснули. Самец погромче и со вкусом, самка сдержанней.

— То-то и оно, — сказал я, ободренный маленькой победой. — Гнали бы вы меня подобру-поздорову. А?

— На ночь глядя, — задумчиво сказала самка, — в саванну, дорогой ты мой тушканчик, я даже мужа не выпушу. Ибо завалят оболтуса, уплетут и косточек на помин не оставят. Хоть он намного быстрее тебя, выносливее, сильнее и чутче.

— И жизнь здесь прожил, — высокомерно добавил расцветший от похвал самец.

— Вот именно, — впервые согласилась она.

— А по мне, — сказал я упрямо, — так лучше смерть, чем бесчестие.

— Бесчестить тебя, зайка, мы еще то ли надумаем, а то ли воздержимся. — Самец булькнул горлом и озадаченно, с нотками обиды, закудахтал:

— Это как же это так, любовь моя? Твои слова мне странны.

— Зато смерть…— сухо продолжала она. — Расскажи-ка ему, милый, как здесь умирают.

И блудотерии рассказал. Словарный запас у него был — обзавидуешься, живость речи превыше всяких похвал, эмоциональный посыл как у пламенного трибуна революции. Вдобавок, показалось мне, он владел чем-то вроде дара сверхчувственного внушения. Поэтому, когда он закончил и его половина скомандовала мне: «Если согласен идти, ноги приподними и замри!» — я молча повиновался. (Самец немедленно заорал шалопайским голосом: «Бабушка Сидорова высоко ноги закидывала! Когда б я была бы Сидорова, еще выше бы закидывала!!») А самка повернулась ко мне округлым тылом с чистеньким беленьким пушком пониже хвостика и неуловимым движением задней лапы рассекла травяной жгут, которым были стянуты мои лодыжки.

Берлога блудотериев скрывалась среди пологих холмов, на самой границе между саванной и диковинным, состоящим из корявых низкорослых деревьев лесом. Вход в нее закрывался крепкой плетеной дверью, густо усаженной страшными лаковыми шипами длиной в мизинец. Концы шипов, обращенные вовне, были чем-то густо обмазаны. Завязки из звериных жил притягивали плетенку к узловатым корням деревьев. Самка, ловко орудуя ртом и передними лапами, распустила несколько узлов, и дверь распахнулась наружу, будто подпружиненная.

«Скромная норка» оказалась просторным сухим подземным жилищем с бесчисленным количеством комнат, запутанными лабиринтами переходов и приличным искусственным освещением. Светились (желтовато и довольно комфортно для зрения) толстые малоподвижные многоножки, квартирующие на покрытом плотной коркой потолке и стенах. Та же твердая корка, образованная спрессованными растительными волокнами пополам с глиной (что-то наподобие саманного слоя), служила полом.

Двигаться по коридорам пришлось недолго, однако я совершенно запутался. Дело в том, что у входа нас встретила и затем сопровождала целая ватага шумных озорников-детенышей, норовивших похлопать меня по заду, ухватить за перед и со знанием предмета обсуждавших мою… ну, скажем, анатомию. По мере сил отбрыкиваясь от навязчивых сорванцов (родители смотрели на их выходки более чем снисходительно), я, естественно, сбился со счета поворотов. И вообще потерял ориентацию. Наконец меня запихнули в какую-то низкую келью и плотно затворили вход знакомым плетеным щитом. Завязки из жил, понятно, остались снаружи, зато намазанные ядом зловещие шипы были обращены внутрь.

Я торопливо отодвинулся от них подальше.

— Можешь поспать, — сказала самка. — Когда наступит время ужина, я тебя разбужу.

Она ушла, ласковыми тумаками гоня перед собой деток. Самец еще покрутился некоторое время возле камеры, обжигая меня сквозь решетчатую дверь алчным взглядом и облизывая с черных губ голодную слюну, но в конце концов исчез и он.

Довольно живо разгрызя путы на руках, я первым делом ощупал голову. Если память не подводит, мне довелось треснуться ею с хорошего маху о добрый такой камень. Вообще-то после подобных черепно-мозговых травм люди если и живут, то, как правило, не бог весть сколько. Причем в специальных клиниках, окруженные заботой дюжих медбратьев. Нельзя исключать того, что я сейчас нахожусь именно в такой больничке, изобретательно галлюцинируя блудотериями и саваннами палеоцена.

Голова была качественно перебинтована травой и широкими листьями, под которыми чувствовалась какая-то влажная масса наподобие творога. В паре мест масса просочилась наружу, и я измазал в ней пальцы. Посмотрел, принюхался. Темно-зеленая, с тем самым медицинским, на спирту, ароматом. Хотелось верить, что это не вылезшие мозги, а всего-навсего жеваный подорожник или что-то наподобие него. Между прочим, эта жвачка обладала мощным лечебным эффектом: голова перестала болеть совершенно.

Удовлетворенный поверхностным самоосмотром, я приступил к обследованию камеры. Была она, как уже упоминалась, достаточно низкой — в макушку упиралась, — зато длинной и широкой. Форма — несколько искаженный овал. Вблизи от входа обнаружилась поместительная, но мелкая корзина, наполненная соломой. Я решил, что это постель. В дальнем углу, под плоским камнем, — яма диаметром с ночной горшок, на дне которой шустро извивались какие-то волосатые и длинные не то черви, не то гусеницы. А может, это был всего один многометровый червяк-гусеница. Пахло из ямы грибами, плесенью и чуть-чуть навозом. Наверное, это был своеобразный ночной горшок с биологическим поглощением продуктов дефекации. Интересно, подумал я, изучая взглядом насекомое-ассенизатора, а оно не выбирается иногда поползать по округе? Скажем, ночами. Членики размять. Вот был бы сюрприз!

Положив камень на место, я потопал по нему ногой. Вроде плотно.

Больше ничего достойного внимания в келье не обнаружилось. Я рассмотрел вблизи светящихся сороконожек, выяснил, что у них имеются глазки на щупиках, ярко-алый сантиметровый ятаган на хвостовой части и мягкое склизкое брюхо. Что сорок ножек — это никакие не ножки, а тоненькие насекомые вроде палочников, не то паразиты, не то симбионты, накрепко сросшиеся со светлячками. Еще я разглядел копошащуюся вокруг светлячков совсем уж мелюзгу, блох каких-то, и тут мой исследовательский пыл угас.

Что ж, ужин мне пока не несут (а жаль!), бесчестить тоже не спешат (а вот это, напротив, дает повод для оптимизма), можно и отдохнуть. С этой мыслью я забрался в корзину и начал ворочаться, устраиваясь. Наличие на стенах блох я решил презреть. До тех пор, пока кусаться не начнут.