Библиотекарь - Елизаров Михаил

Затем я позвонил Маргарите Тихоновне и сдержанно сообщил, что отправляюсь в Колонтайск.

Маргарита Тихоновна спросила:

— Алексей, ты прочел Книгу?

Не знаю почему, но я постеснялся сказать ей правду, промямлил что-то невнятное и простился до завтра.

Не только Книга заставила меня совершить этот поступок. Я вспомнил мой страшный двадцать седьмой юбилей. Предчувствуя беду, за две недели я обзвонил былых кавээновских дружков и школьных приятелей. Они вяло откликнулись на зов, обещая прийти. Хоть и не особо тесно, мы все-таки продолжали общаться и, если в городе встречались, брали по пиву и, сидя на скамейке, травили анекдоты. Приятели благодарили, оговариваясь, что много дел, семья, дети. Я испугался этой человеко-пустоты и наприглашал людей совсем не близких, едва знакомых по работе.

Наступил день рождения. С утра меня поздравили шерстяным свитером родители и укатили за город — начиналась дачная страда. Потом на час заскочила Вовка с племянником Иваном и шоколадным тортом. Поцеловала, извинилась, что Славик приехать не может — сидит с захворавшим Ильей, — но желает мне самого лучшего и дарит плеер. Вовка помогла накрыть на стол и довела до ума материны съестные заготовки. К вечеру я ждал гостей…

Никто не пришел. Отмаявшись трехчасовым ожиданием, я собрал со стола тарелки, бокалы, разнес по комнатам стулья, сложил праздничную еду в холодильник и, прихватив бутылку водки, отправился на край города, как на край света. Я трясся в автобусе до конечной, ковылял по вымершей грунтовой дороге, продирался сквозь ломкий бурьян, пока не вышел к обрыву. В обозримой дали, похожий на рухнувшую новогоднюю елку, лежал мой город.

Я пил водку крохотными глотками, и раскаленные пьяные слезы текли по щекам. «Ну как же так, а? — бессильно вопрошал я. — В чем я провинился перед тобой, жизнь? Разве не ты сладкоголосым квартетом клялась много лет назад с экрана черно-белого „Рекорда“ пора-пора-порадовать меня веселыми друзьями, счастливым клинком и красавицей Икуку? Я же подпевал тебе, жизнь! Я же поверил! Как жестоко посмеялась ты надо мной! Близится к концу мой третий десяток, а верных друзей нет и не будет, слабая рука никогда не познает эфеса, и моя Икуку не загуляла на соседней улице. Икуку — белокурый гибрид Миледи и Констанции. Ее не существовало, она была миражом, слуховым обманом, опрокинутым „и кубку“, лужей дешевого портвейна на изрезанной клеенке…»

И вдруг жизнь, пусть и запоздало, но все же расплатилась, вернула обещанное, только сделала это слишком неожиданно, из-за угла, так что я не успел разглядеть свое счастье и почти месяц слепо боялся его.

Читальня восприняла мое неожиданное решение без восторженных комментариев, как нечто само собой разумеющееся, но я понял, что экзамен на должность библиотекаря с честью выдержан.

Тимофей Степанович сказал мимоходом:

— Я же говорил, Алексей, родство — великая вещь!

Книга всколыхнула совесть, но не безрассудство. Я осознавал, что боец никудышный. Специально для меня Оглоблин соорудил из обнаруженных в шкафу брусков белазного протектора прочный и удобный панцирь на манер старорусского калантаря — две половинки, скрепленные сверху гибким наплечником. К поясу цеплялся подол до колен из более легкой камазной покрышки. Надетый поверх выринской куртки, панцирь совсем не стеснял движений рук. Мотоциклетный шлем, укрепленный такими же шинными пластинами, надежно закрывал шею и уши. Также меня наскоро обучили нескольким простейшим, но действенным приемам с дядиным клевцом.

Многие часы я проводил у Маргариты Тихоновны. Она ставила свои любимые пластинки, и мы говорили под аккомпанемент советской эстрады семидесятых годов на отвлеченные, не громовские темы…

Благодаря Книге Памяти в один из тех тревожных вечеров я пережил звуковое откровение, очень укрепившее мой дух… В динамике протрубила фанфара, и барабаны рассыпали дробь эшафота. Над ними взмыл и затрепетал, словно знамя, высокий мальчишеский голос: «Остался дом за дымкою степною, не скоро я к нему вернусь обратно. Ты только будь, пожалуйста, со мною, товарищ Правда, товарищ Правда…»

В годы моего детства песня довольно часто звучала по радио. Не могу сказать, что раньше она производила на меня особое впечатление, я свыкся с ней и не замечал ни слов, ни музыки. Теперь же точно спали ватные заглушки и фильтры, открывая иные сверхчастотные диапазоны. Я услышал песню заново.

Звучал не просто мальчик, солист детского хора. Ребенок-скальд воспевал подвиг и смерть. Дискант нисколько не умалял жертвенной отваги юного голоса, наоборот, наполнял его незамутненным чистым звоном, и перед глазами вставали величественные картины Советской Валгаллы. Смерть одновременно была парадом на Красной площади и вечным боем у разъезда Дубосеково, бронзой, мрамором, огнем. На короткий миг я увидел или вспомнил свою воспетую будущую смерть. Она была прекрасна, потому что оказывалась бессмертием. Меня захлестнули благодарность и ликование.

Я не выдержал и поделился переживаниями с Маргаритой Тихоновной.

— Все правильно, — сказала она. — Вот есть намоленные иконы, а есть начитанные Книги, как наша. Почаще перечитывай, и страх навсегда потеряет власть над тобой…

Так к инфантильному арсеналу ложной памяти добавился звуковой эквивалент советской вечности, неоднократно меня выручавший в трудную минуту. Позже к звуку наросли изображения, напоминающие рваные кадры черно-белой хроники.

Словом, когда 6 июля вновь позвонил Латохин и назначил сбор, я был подготовлен к поединку с павликами. За день до выезда я передал Маргарите Тихоновне на хранение Книгу. Тогда собралась вся читальня. Был еще дополнительный повод — мы отмечали день рождения Марата Андреевича.

Казалось, только у меня одного в сердце торчал ржавый гвоздь тревоги. По ребятам ничего не было видно, словно и не предстоял бой. Я, в который раз, поразился простому мужеству широнинцев. Люди с железными нервами, они могли шутить, улыбаться, нахваливать Танины салаты и пирог Маргариты Тихоновны. Лишь застольная песня выдала их тайное волнение, когда все затянули про товарища, улетающего в далекий край.

Я изо всех сил постарался задернуть завтрашний день шторой, выпил стакан водки за здоровье Марата Андреевича и, как умел, пристроил свой голос к хору: «Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны».

Еще затемно мы впятером — Таня, Тимофей Степанович, Дежнев, Оглоблин и я — спустились к «рафу». В больших клетчатых сумках лежало снаряжение и оружие.

Путь в Колонтайск я благополучно проспал. С утра меня донимало похмелье, я кое-как пристроился в кресле, дорога и тряска убаюкали, и я забылся мертвой дремой.

В Колонтайске нас определили на постой к читателю Артему Веретенову. Он помогал нам в бою с гореловской читальней. Жил Веретенов в частном секторе, и его двухэтажный дом мог принять множество гостей. Нас поселили в бане, а мезонин, застекленную веранду и беседку уже заняли более многочисленные читатели воронежской и ставропольской читален. Во флигеле ютился отряд из Костромы.

Конечно, такое количество вооруженного народу рядом успокаивало, несмотря на известные бытовые неудобства. Но я понимал и другое: раз мобилизованы столь внушительные силы, значит, ожидается серьезная битва. В колонтайской читальне было двадцать семь человек. У Веретенова собралось три с лишним десятка бойцов, и по его словам, к Латохину еще продолжали стягиваться подкрепления. На квартире колонтайца Сахно жили люди из Пензы. У Латохина остановились вологодские читатели. Ожидался даже отряд Совета библиотек, общим числом не меньше двух дюжин.

Такое количество бойцов говорило о том, что павлики — не только опасный, но и многочисленный противник. За последнее время к удачливой библиотеке присоединились множественные недобитки, переписчики, долгие годы скрывавшиеся от войск Совета, мародерствующие банды, неудавшиеся воры и прочее отребье громовского мира. Предполагалось, под знаменами павликов собралось уже до сотни бойцов.

Самое неприятное, никто не мог сказать, сколько еще ждать появления павликов, день или неделю, и это вынужденное бездействие угнетало.

Города я не увидел, прогулки нам не рекомендовались, да мне и самому не особо хотелось выходить на улицу. Мы быстро перезнакомились с соседями. Когда Веретенов представил меня как библиотекаря Вязинцева, кто-то с удивлением воскликнул: «Так вы живы, а нам говорили, убили вас год назад!»

Коллеги оказались людьми славными. Общение с ними было интересным и полезным. Ведь раньше я и не задумывался о сложнейших механизмах конспирации, позволяющих читальням и библиотекам выживать в суровой реальности, полной крови, засад и покушений.