Библиотекарь - Елизаров Михаил

Радость в чистом виде не содержала сорных примесей веселья и смешливости. Одно торжество и ликование духа. И тем горше был перепад настроения, когда ощущение ослепительного восторга сменил отходняк, полный беспросветного отчаяния.

Я не сомневался, что прагматичная Горн с самого начала уготовила мне роль жертвенного «чтеца». Как же горько я пожалел, что не погиб у сельсовета вместе с остальными широнинцами. Тот, кому суждено быть повешенным, должен молиться на свою веревку и причащаться кусочком мыла, потому что если он вздумает утопиться, он будет тонуть так, что не приведи Господи. Славную и быструю смерть от крюка или топора я променял на бегущую по замкнутому кругу трудовую повинность.

На протяжении многих дней Книгой Радости, как водкой, я глушил страх, дважды за сутки погружая себя в радужное состояние экстаза. Я старался подгадывать с чтением, чтобы финальные страницы совпадали с музыкальным ретро-эфиром. Так эффект от Книги длился почти вдвое дольше.

От беспробудного «пьянства» со мной пару раз случались галлюцинации. То за дверью слышались чьи-то шаги, ржаво скрипел открываемый засов, или же в шахте подъемника раздавался далекий голос покойной Маргариты Тихоновны, обсуждающей с кем-то мое обеденное меню. Она убеждала, что «Алеша с детства ненавидит курицу».

Я понимал, что меня дурачат слуховые миражи, но все равно кричал ей, просил вытащить из бункера. И словно назло, на обед давали макароны и пупырчатую куриную ногу…

Это продолжалось, пока не прислали Книгу Терпения. Подаренное Книгой отмороженное безразличие устраивало меня куда больше — терпение в отличие от радости практически не имело чувственного «похмелья».

Книгу Ярости — «Дорогами Труда» — я намеренно прочел без соблюдения Условий. Я не хотел приводить себя в состояние берсерка. Сражаться было не с кем, кроме того, я боялся повредить себя в слепом бешенстве.

Коротко скажу, что Книга повествовала о рабочей династии Шаповаловых, как из небольшого завода по ремонту сельхозтехники вырос металлургический комбинат с автоматизированным производством, а поселок Высокий разросся в город…

Я ждал седьмую и заключительную Книгу Памяти. В том, что она появится, я не сомневался. Подъемник из кормильца превратился в орудие мучительной пытки. Каждый раз я обмирал, открывая заслонку. После изнурительных волнений кусок в горло не лез, случалась и нервная рвота. Только искусственное терпение спасало.

Я не задавался вопросом, каким, собственно, образом старухи засадят меня за Книги. Механизм принуждения был очевиден. Когда заглохнет подъемник, перед Алексеем Вязинцевым встанет достаточно простой выбор: околеть от голода или сделаться оберегом Родины. Я лихорадочно набивал ящики стола хлебом.

Разумеется, я сознавал: сколько ни запасайся, сухарям придет однажды конец. Участи чтеца-хранителя было не избежать, я мог лишь оттянуть время, уповая на немыслимый спасительный «авось». Вдруг Книга Силы все-таки оказалась в единственном экземпляре? Что если ослабевшая Горн и четырнадцать старост уже давно умерли? Следовательно, наверху рано или поздно сменится руководство. Новая атаманша пожелает вернуть из подземелья ценнейшие Книги. Им придется договариваться со мной, а я уж поторгуюсь…

Подвешенное состояние было хуже приговора и исполнения. А меня, как нарочно, оставили в покое на три месяца. Закрома ломились. Как скряга, я складывал сэкономленные куски хлеба в кирпичики-буханки — их получалось четырнадцать с половиной. Этого запаса мне хватало до лета, а ленинградским пайком и того больше.

Я скучал. Письменный труд был в сути завершен. Я начал с краткого обзора громовского универсума на основе материалов, почерпнутых из хроник Горн, описал и мой короткий библиотекарский век, славную гибель широнинской читальни, и даже первые месяцы в бункере. Повествование ухватило себя за хвост. Больше откровенничать было не о чем, разве что дополнять уже написанное…

Апрельским или майским утром я открыл заслонку. Сверху на подносе лежала Книга Памяти, внизу судно. Пищи и воды не было.

«Мы все в неоплатном долгу перед Родиной. Бесценны ее дары. Каждому светят рубиново-красные кремлевские звезды, согревая лучами свободы, равенства и братства. Что еще надо для счастья?! Родина добра и щедра, долгов не считает. Но случается, напомнит о них. Значит, Родина в опасности, и долг вернуть ей необходимо мужеством, стойкостью, отвагой, подвигом.»

Этот отрывок я вызубрил наизусть в третьем классе. Наша школа имени Ленина готовилась к майским торжествам. Ожидалось райкомовское начальство. Перепуганная директриса под присмотром завотделом районо самолично вышибала дух из малолетних декламаторов, допущенных к смердящим мастикой подмосткам актового зала. Избранных в последние дни освободили от уроков и натаскивали с утра до вечера. Меня и сейчас можно поднять ночью, и я отбарабаню без запинки: «Мы все в неоплатном долгу…». Этот отрывок выжженным тавром остался на шкуре памяти.

Я уже был пионером с 22 апреля, но ради праздника с меня и еще нескольких третьеклассников галстуки сняли, чтобы заоблачные гости из райских сфер могли поучаствовать в ритуале и по второму разу принять нас в ряды пионерской организации.

«Если сравнить страны с кораблями, то Советский Союз — это флагман мирового флота. Он ведет за собой другие корабли. Если сравнить страны с людьми, то Советский Союз — это могучий витязь, побеждающий врагов и помогающий в беде друзьям. Если сравнить страны со звездами, то наша страна — путеводная звезда. Советский Союз показывает всем народам мира путь к коммунизму.»

Сперва мне дали именно этот отрывок, а потом заменили на «Мы все в неоплатном…». Я очень тогда переживал. Торжественные слова о флагмане, витязе и звезде нравились мне больше. Даже не сами слова, а я, звонкий, как корабельный колокол, произносящий их.

В сценарии произошли изменения, завотделом переставил «Союз» в самый конец, и отрывок передали какой-то старшей девочке, чей отец был председателем райисполкома. А чувственный абзац про Ленина: «Вечно будет течь людская река к Мавзолею», — читал гордый сын первого секретаря райкома партии.

Дурманящий запах мастики мутил взвинченный донельзя рассудок. Я вступал после: «Нашу страну омывают двенадцать морей, а еще два моря разлились на ее землях», — прокричал в зал мой текст, не слыша голоса, оглушенный биением сердца. Нам аплодировали. Секретарь райкома комсомола повязала мне галстук и приколола на белую рубаху пионерский значок…

И вот канувшая страна из небытия предъявила затертые векселя о долге, в которых столько лет назад я опрометчиво расписался, потребовала стойкости, отваги и подвига.

Все было справедливо. Я хоть и с запозданием, но получил обещанное советской Родиной немыслимое счастье. Пусть фальшивое, внушенное Книгой Памяти. Какая разница… Ведь и в моем настоящем детстве я свято верил, что воспетое в книгах, фильмах и песнях государство и есть реальность, в которой я живу. Земной СССР был грубым несовершенным телом, но в сердцах романтичных стариков и детей из благополучных городских семей отдельно существовал его художественный идеал — Союз Небесный. С исчезновением умственных пространств умерло и неодушевленное географическое тело.

Даже когда ненависть к собственной стране и ее прошлому считалась в обществе признаком хорошего тона, я интуитивно сторонился разоблачительных романов, орущих прожорливыми голосами чаек о всяких гулаговских детях Арбата, идущих в белых одеждах. Меня смущала литературная полуправда, и в особенности ее насупленные авторы, колотящие о стол гулкими черепами жертв минувшей социалистической эпохи. Этот костлявый перестук ничего не менял в моем отношении к Союзу. Повзрослевший, я любил Союз не за то, каким он был, а за то, каким он мог стать, если бы по-другому сложились обстоятельства. И разве настолько виноват потенциально хороший человек, что из-за трудностей жизни не раскрылись его прекрасные качества?

И был еще один ключевой момент, важность и парадоксальность которого я осознал лишь через годы. Союз знал, как сделать из Украины Родину. А вот Украина без Союза так и не смогла ею остаться…

Страна, в которой находились одновременно два моих детства — подлинное и вымышленное — была единственной настоящей Родиной, которой я не мог отказать. И лежащая на подносе Книга Памяти была ее повесткой…

Я, конечно, не сразу в подобной философской манере рассуждал. Вначале, едва я Книгу увидел, ноги, как говорится, подкосились, и страх так лягнул кровью под дых, что несколько минут толком вдохнуть не получалось, только рот открывал. Странно, я готовился почти три месяца, а роковой день все равно застал меня врасплох. Потянулся было за Книгой Терпения, но бросил — я не одолел бы и страницы. Клацая о стакан зубами, я выпил уже собранную воду, налил доверху спирту и опрокинул залпом. Обуглились горло и пищевод. Огненный столб ударил в голову…