Судьба попугая - Курков Андрей Юрьевич

А Кузьма тем временем без запинки продолжал:

…Зато я уверен — к переднему краю прорвется такая любовь…

Давно мы из дома. Огни наших комнат За дымом войны не видны.

Но тот, кого любят, но тот, кого помнят, Как дома и в дыме войны…

Тут Марк услышал женские всхлипы и сам как-то мгновенно проникся слезной теплотой этого стихотворения. В голове пронеслось: «Молодец, Уткин, хороший поэт!..» И враз эта мысль улетучилась, оставив ничего не видящего артиста наедине с женскими всхлипами. На душе стало тяжелеть и на глаза набежали слезы. С левого глаза одна сорвалась и покатилась медленно по впалой, не бритой сегодня щеке, задерживаясь на редких щетинках. Дернулась рука — сама хотела стереть слезу с лица, но концертная дисциплинированность, как врожденный инстинкт, не допустила этого.

И забыл Марк про эту застрявшую в щетинках слезу. Задумался о том, что ему никто не пишет, и в общем-то некому о нем думать, некому писать ему письма.

И вспомнилась Марку милая белобрысая девчонка — раздатчица пищи в столовой работников столичного водопровода. Может, она его любила? Может, думала о нем? Ведь неспроста насыпала ему всегда большие порции, чем другим?

А Кузьма продолжал:

И как-нибудь вечером вместе с тобою, К плечу прижимаясь плечом, Мы сядем и письма, как летопись боя Как хронику чувств, перечтем…

Попугай замолчал, но Марк этого не. заметил. Марк был где-то глубоко внутри себя.

Чья-то рука затормошила его левое плечо, вызывая его «наружу».

— Чей стих? Слышишь? Чей стих, скажи! — теплый шепот Парлахова ударился в левое ухо.

— А-а? —очнулся Марк, и тут же, поняв свою оплошность, кашлянул, прочищая голос, и объявил: — Вы прослушали стихотворение Иосифа Уткина «Ты пишешь…» В помещении застучали о деревянный настил пола передвигаемые табуретки и стулья. Короткий концерт окончился. Теперь невидимые Марку слушатели и слушательницы уходили к станкам энского завода.

— Давай его сюда! — приговаривал «приставник» Парлахов, снимая Кузьму с правого плеча артиста и засовывая обратно в клетку.

А Марк снова был где-то глубоко внутри себя. Думалось ему о том, что ради десятиминутного выступления ехали они больше суток сюда, а теперь будут ехать куда-то дальше… Но ясно было Марку — стоило ехать и сюда, и в другие места, где они уже побывали или побывают. И даже если пересменка где-нибудь продлится всего пять минут и Кузьма успеет прочитать за это время только полстихотворения — все равно надо это делать: прозвучавшие и оставшиеся в звуковой памяти Марка Иванова женские всхлипывания были безоговорочным доказательством этому. Пусть эти женщины любят, пусть помнят о своих любимых и думают о них, как, может быть, когда-нибудь одна красивая женщина будет думать и всхлипывать о нем, Марке Иванове, тоже постоянно находящемся вдалеке. Вдалеке от Москвы, а иногда и от себя самого…

Глава 20

В каком месте поезд «разноглазого» нырнул под землю — Добрынин не заметил. Потом еще несколько часов ехали они в полной гулкой темноте, прежде чем состав остановился на ярко освещенной электрическими лампочками платформе.

Павел Александрович Добрынин сидел в своем рабочем кабинете и вспоминал прошедший день, странный и немного непонятный какими-то мелочами, обратившими на себя внимание народного контролера.

— Чай пить будешь, Павлуша? — раздался из-за двери голос Марии Игнатьевны.

— Позже! — ответил Добрынин.

Прямо перед ним на столе стоял черный телефонный аппарат. Левой рукой Добрынин сдвинул его на край стола.

Вспомнил, что встречал его худенький остроносый человек, очень бледный, с орденом на гимнастерке, в военной форме, в хорошо начищенных сапогах. Под землей было тепло. В тот момент народный контролер припомнил ответраба Виктора Степановича и тут же спросил у встречавшего, где он сейчас. Встречавший пожал плечами. Он никогда не слышал про Виктора Степановича. Потом из теплушки вышел Ваплахов, и встречавший, увидев урку-емца, опешил. Отбежал куда-то на несколько минут, вернулся, проявляя нервозность. Спросил у Ваплахова разрешение на въезд в столицу. Снова отбежал, поняв, что такого разрешения у Дмитрия нет. Снова вернулся и только после этого, немного поуспокоившись, повел их куда-то темными коридорами, едва освещенными дежурными красными лампами. Отходя от поезда, они слышали, как снова скрежетнули железные суставы колес, толкая дальше, куда-то вперед, состав, в котором оставались Мурованный и «разноглазый» Куриловец. Вышли они в конце концов из неприметного одноэтажного здания на территории Кремля, здания, выглядевшего, как подсобный, но добротно сложенный из красного кирпича сарайчик. У домика стояла черная машина с шофером. Открыв дверцу машины для Добрынина, встречавший не пустил туда урку-емца, буркнув, что тот поедет на другой машине. С тех пор никто не звонил Павлу Александровичу в служебную квартиру, никто не приходил с пакетом или приказом.