Судьба попугая - Курков Андрей Юрьевич

Так и шло жизненное время в Новых Палестинах. Дни, несмотря на свою долготу, проходили быстро, и всякий раз после затухания дня приходил на холм и его окрестности глубоко-синий вечер, зажигал звезды и воодушевлял всех или на сон, или на плавные разговоры.

Вот и еще один день выдохнул солнечный свет и прилег на землю, накрывшись темно-синим в ярких звездочках одеялом.

Ангел, видя вокруг себя замирающее движение, тоже было к лавке своей пошел. Но тут вернулись мысли, и притом самые беспокойные из них — об учительнице Кате. И вышел тогда ангел из человеческого коровника, в котором жил. Вышел на холм, прошелся по нему и остановился у склона; посмотрел вниз, где у загадочно поблескивавшей речки тускловато светилось окошко в домике Захарапечника.

Вспомнился ангелу услышанный там же, под этим окошком разговор. Посмотрел он на звезды, полюбовался ими да и пошел вниз по тропинке, ведущей к домику коптильщика.

Подошел к окну, замер, прислушиваясь. И услышал приглушенные голоса. И неважно было ангелу — о чем там говорят, не пытался он разобрать слова, которыми обменивались двое беседующих. Просто хотелось войти в домик, сесть за стол и дождаться, пока спросят они о его мыслях.

Постучал в дверь.

Разговор замер, притаился. Но послышались тяжелые шаги. Громыхнула железная щеколда, и дверь отворилась.

— Ангел? — несколько удивленно произнес, присматриваясь к гостю, Захар. — Чего, есть хочешь?

— Нет. Я так.

— Ну заходи…

И вот желание ангела исполнилось. И сидел он за тем же столом, а рядом сидели однорукий Петр и Захар. Сидели и почему-то молчали, поглядывая на ангела.

Наконец Захар вздохнул тяжело и сказал:

— Вчера Демид Полуботкин приходил. Говорит: давай я тебе спою, а ты мне окорок! А я ему: разве ж можно песню на окорок?

— Да-а, — кивнул, соглашаясь с Захаром, Петр. Ангел озадаченно глянул на коптильщика.

Захар, заметив этот взгляд, обернулся к Ангелу и пояснил:

— Понимаешь, — говорил он. — Горбун ему нормы установил, чтобы польза от него шла. Так прямо в свою тетрадь и записал: дневная норма — детей музыке учить и пять песен спеть. Ну вот он чего-то и подумал, что если он больше песен споет, то жить лучше других будет…

— А у тебя тоже норма записана? — спросил задумчиво Петр у Захара.

— Записана, сам видал. Там так: дневная норма — коптить мясо…

— А сколько мяса коптить не записано? — все еще допытывался однорукий Петр.

— Не-е, раз дневная норма, значит целый день коптить…

Ангелу разговор этот был не совсем интересен, и он уставился на висевшую на крюке под потолком масляную лампу, светившую тускловато, но настойчиво.

Вокруг лампы вился какой-то мотылек.

— Вишь, — сказал, тоже глянув на лампу, Захар. — К свету хочется!

Приятный теплый запах копченого мяса закружился в воздухе.

Петр заерзал на своем табурете, закрутил головой.

— Кажись, готово! — сказал.

— Готово-то готово, — проговорил, подымаясь, Захар.

Тут и Петр поднялся, и ушли они из-за стола суетливо. И где-то совсем рядом за стенкой звучали их голоса и вздохи; йотом что-то упало, и Захар выругался. В ответ умиротворяюще прозвучал голос Петра.

Ангел сидел один за столом. Мысли ушли. На душе было легко, но не радостно.

Минут через пять вернулись Захар и Петр. Захар поставил на середину стола миску с куском копченого мяса и рядом положил три ножа с деревянными ручками.

— Такого вкусного еще не выходило! — сказал он с гордостью. — Все от дерева, конечно. Какое дерево положишь; если оно со вкусом, то вкус этот при сгорании в мясо переходит. А тут я еще листьев дикой малины добавил…

И он, взяв один из ножей, потыкал сначала кусок мяса, а потом резанул по нему так, что ломоть от него отрезался и из миски упал на стол. Захар взял его крепкими толстыми пальцами и стал сосредоточенно есть.

Глава 28

Зауральская весна набирала силу. Во время переездов из одного тылового городка в другой Марк Иванов любовался зеленью, лесными и полевыми цветами, радовался, слыша пенье жаворонков и просто крики диких птиц. А по ночам, часто просыпаясь от скрежетанья матрасной сетки, он замирал, затаив дыхание, слушал тишину, иногда нарушаемую природными шумами: ветром, дождем или невидимым зверем. В некоторых рабочих общежитиях или просто в хатах, где они. ночевали, водились мыши, и там Марк прислушивался ночами к их перебежкам и попискиванию. Как-то свыкся он со своей тяжелой жизнью, свыкся с наглазной повязкой из темной материи.