Судьба попугая - Курков Андрей Юрьевич

В отведенном для контроля помещении было сыро и прохладно, поэтому Добрынин первым делом раскрыл настежь оба окна, впустив внутрь солнечные лучи. Ваплахов тем временем сходил за готовой продукцией. Вернувшись, он бросил на деревянный пол две связки сшитых минувшей ночью шинелей.

— Много там еще? — спросил Добрынин.

— Пять таких.

— Ну что ж, — вздохнул Добрынин. — За работу. Дмитрий вытащил из стоявшей под окном тумбочки несколько ножниц и ножей. Взял с подоконника точильный брусок, подточил инструменты.

Павел развязал первую связку. Развернул верхнюю шинель, осмотрел ее внимательно, потом надел, попробовал просунуть руки в карманы, и тут же лицо его приобрело обычное рабочее выражение — выражение неудовлетворенности. Правый карман был зашит. Сняв шинель, Добрынин подал ее Дмитрию, кратко произнеся: «Правый!».

Ваплахов уже держал в руке ножницы. Усевшись на табурет, он стал распарывать строчку, а Павел уже осматривал вторую шинель.

— Это не брак, — сказал вдруг Дмитрий. — Посмотри! Добрынин поднял голову и увидел в руках у помощника пачку папирос.

— Тут еще и записка есть, — добавил Ваплахов.

— Что там?

— «Незнакомому герою от Тани Селивановой», — прочитал Ваплахов.

— Положи это все на тумбочку, потом разберемся, — распорядился народный контролер и просунул руки в рукава второй шинели.

К обеду они проверили три связки шинелей, по десять штук в каждой. Четыре шинели были отбракованы и лежали в дальнем углу. На тумбочке красовались несколько пачек папирос, тут же рядом были «сопроводительные» записки.

На обед дали густые щи и перловую кашу.

Добрынин в считанные минуты все съел и теперь не спеша попивал кисель, рассматривая обедавших работниц шинельных мастерских.

Ваплахов ел медленно, внимательно поглядывая на своего товарища и начальника. Доев щи, он сказал:

— Я думаю, что ее здесь нет.

— Почему? — удивился Добрынин.

— Если она работала ночью, то сейчас — спит.

— Да, — Добрынин кивнул. — Действительно. А как ты догадался, что я о ней сейчас думал? Урку-емец улыбнулся.

— Мы народ умный, — сказал он, и во взгляде его засветилась вдруг упрямая гордость.

— Умный то умный, — охладил его Добрынин. — Да только где бы ты был, если б я тебя за продукты не спас?

Ваплахов потупился, и всякая веселость и гордость исчезли с его лица.

— Ладно, — сказал Добрынин и допил одним глотком кисель. — Ты не думай, я без тебя давно бы бесполезно в северном льду торчал. А так мы с тобой живы… и вместе…

Урку-емец кивнул, и на его лицо вернулась смущенная улыбка.

— А что ты ей скажешь? — спросил он народного контролера.

Добрынин задумался.

— Ругать ее нельзя, — размышлял он вслух. — Это же она ради победы делает… Но пусть хоть карманы не зашивает… Хотя, если не зашить, эти вороватые интенданты папиросы себе заберут, а значит не попадут они по назначению, незнакомому герою… Да…

— Трудно? — спросил Ваплахов.

— Трудно…

Вернувшись, они снова занялись работой. Добрынин определял, а Ваплахов потом распарывал ненужные лишние строчки. Уже не раз острые ножи и ножницы соскальзывали и оставляли свои следы на пальцах и ладонях урку-емца. Но он терпеливо молчал. Молчал и делал свое дело, как весь советский народ, думая только о победе и немного об этой девушке, Тане Селивановой, так бескорыстно тратившей свои копейки на папиросы для неизвестных солдат.

Работу закончили около одиннадцати вечера. На улице было уже темно. Закрыли окна.

У Добрынина болели суставы рук и плечи, у Ваплахова — пальцы.

Молча дошли до определенного им домика, состоящего только из одной комнаты с одним окном и короткого коридора. Выпили чаю.

— Я спать буду. — Ваплахов поднялся из-за стола и вопросительно посмотрел на Добрынина. — Опять не хочешь?

— Вот война закончится, — мечтательно произнес Добрынин. — Я приеду в Москву, попью чая с товарищем Твериным и потом поеду к себе спать. И буду спать несколько дней, наверно…

— Ну спокойной ночи. — Под Ваплаховым скрипнула кровать. — Ты б хоть полежал…

Павел не ответил. Он придвинул к себе солонку, проверил, есть ли там еще соль. Потом достал из-под стола холщовый мешочек, вытащил из него заплесневелый кусок хлеба. Достал нож и обрезал всю плесень, после чего отрезал ломоть, а остальной хлеб положил обратно.

В комнатке стояла тишина. Видно, Ваплахов уже заснул.