Вам возвращаю Ваш портрет - Дмитриев Борис

Мне, если верить календарю, исполнилось одиннадцать лет. Я по—прежнему подхожу по ночам к своему любимому окну и вижу все. Вижу площадь, увитую красным кумачом накануне большевистского шабаша. Плещутся на ветру знамена, волнуются портреты вождей, надуваются транспаранты, голосят революционные призывы. Ночь, площадь пуста, но гордо реет на шпиле Дома техники, щедро политое кровью моих соотечественников, багровое знамя Октября. Спросите, для кого реет? А так, для себя и еще для шельмующей на лишениях своего народа кучке прохвостов, судьба отечества которых, ее великая история никогда не касались и не интересовали.

Завтра седьмое ноября, стало быть в нашем доме развернется большое гуляние. Побойтесь Бога вообразить что—либо худое, праздник состоится в связи с днем рождения моей мамы, так уж случилось. Придет много гостей, соберутся родственники. К этому времени все Дмитриевы перебрались в Луганск и только бабушка Ульяна осталась доживать свой век в Красном Луче. Но приедет и она, обязательно с дорогим подарком. Строгая, все еще энергичная, так и не разлучившаяся до конца своих дней с памятью прошлых лет.

В ней постоянно присутствовала упрямая надежда на возможность нечаянной встречи со своим мужем. Эта надежда подпитывалась массой невообразимых историй, которых в круговерти войны и азарте сталинских репрессий складывалось неимоверное множество. Цена человеческой жизни, по тем окаянным временам, опустилась до таких смехотворных значений, что любой делопроизводитель с легкостью путал фамилии, искажал адреса, не нарочито, по известной славянской безалаберности. Иногда люди получали фронтовую похоронку или лагерное извещение о смерти, а спустя некоторое время, давно оплаканный, а часто и позабытый человек, возникал перед очами ошалевших родичей. Бабушка дожидалась мужа всегда. Я даже уверен, если бы он постучал к ней в окошко, то встретила бы его так, как встречают супруга с работы или с прогулки. Она ничего не желала, не смела менять в своей жизни.

В нашей большой семье все дни рождения отмечались обязательным образом, непременно с гостями и крепким застольем. Папин день рождения приходился на тридцатое сентября, это было серьезное семейное торжество, как по значению, так и по размаху. Все понимали, что без папиных именин не было бы ничего и никого. Увы, время только подтвердила это. По удивительному стечению обстоятельств многое в моей личной жизни оказалось связанным с этой датой.

Поздравлять маму начинали рано, сразу по завершению демонстрации. Гости приходили возбужденные, слегка разогретые в праздничных колонах. Папа частенько приводил с собой нечаянных, непредвиденных гостей—сослуживцев, с которыми остограммился на параде, чем немного огорчал наших бабушек, но виду те не подавали. Жданные гости являлись с подарками, со свежими сплетнями, анекдотами и хохмами, неизбежно возникающими по ходу грандиозного праздничного шухера. Удивительное дело, как только начиналось застолье, о «коммунистической пасхе» уже не вспоминал никто. Наверное, это великая удача, что у нас был свой семейный праздник именно седьмого ноября. Мамин день рождения, словно оберег, заслонял домашний очаг от большевистской проказы.

Надо сказать, что по мере моего взросления самый главный советский праздник постепенно изрядно тускнел, он приобретал откровенно ернический характер. Люди, приближаясь к светлому будущему, радовались октябрю все больше без вдохновения, это дело превратилось в одну из форм совдэповской повинности. Человек, дерзнувший проигнорировать демонстрацию, рисковал попасть в черный список, всегда хранящийся под сукном до известного часа. При раздаянии совковых милостыней могли прокатить на талон для приобретения ковра, или обнести детей путевкой в пионерлагерь.

Я хорошо помню октябрьские торжества в пятидесятые годы. Праздничная демонстрация в Луганске была организована таким образом, что сначала почти весь город собирался на Красной площади, под нашими окнами, чтобы оттуда выстроенными колоннами двинуться к высоким трибунам, разбитым у подножия памятника Ленину, по одноименной улице. Между прочим, немцы, оккупировавшие город, не стали рушить памятник вождю мирового пролетариата. Они поступили изобретательно — одели на голову Ильичу ржавое, поганое ведро и воткнули в руки метлу. Вот таким веселым пужалом и стоял в центре города Владимир — красное солнышко. Не понимаю, зачем и не знаю, что испытывали люди шествуя широкими рядами перед местными партийными придурками, но я с чистой совестью свидетельствую: под нашими окнами разворачивалось грандиозное гуляние.