Страшное гадание - Арсеньева Елена

Это был труп… разлагающийся, ужасный труп женщины в грязном, изорванном коричневом платье из грубой ткани, какие носят монастырские послушницы, с распущенными, спутанными волосами, что были льна светлей. Черты лица сделались неразличимы под жуткой маскою, которую надела на нее смерть, но Марина успела отчетливо разглядеть жуткие раны у запястий – глубокие раны, из которых в изобилии натекла вокруг кровь, превратившаяся в черные, запекшиеся пятна.

Леди Элинор? Ох, нет… Марина никогда не видела эту страдалицу, однако мгновенно и безошибочно узнала ее.

Гвендолин. Гвендолин! Так вот о чем пыталась ей сказать Урсула…

Прошло немалое время, прежде чем Марина пришла в себя. Ее заставил очнуться горький плач, раздававшийся где-то рядом, но Марина с трудом поверила, что это плачет она сама. Словно бы душа ее уже вырвалась на волю и оплакивала несчастную плоть, которой предстоит сделаться добычею мучений, а затем и тлена. Но оплакивала она и всех усопших здесь – своих сотоварищей по несчастью, по обители смерти.

Разум, еще не вполне осознавший неизбежность гибели, по-прежнему пытался делать то, чему был посвящен последнее время: расплетать венки чудовищных интриг, свитых Джессикой. И Марина словно бы воочию увидела, как несчастную леди Маккол, крепко связав и заткнув ей рот, волокут из башни в эту зловещую каморку, которой было суждено сделаться ее склепом; Джессика и Хьюго смотрят хладнокровно, а быть может, торжествующе, упиваясь сим кошмарным зрелищем, как Линкс вскрывает Гвендолин вены. И потом они ждут, ждут, пока жертва их не перестанет стонать, биться, пока вся жизнь не истечет из нее.

«Леди Джессике было так плохо, что пришлось вызвать доктора Линкса пустить ей кровь!» Как бы не так. Болезнь Джессики была выдумана лишь для отвода глаз, как, впрочем, и прочие ее поступки, а на самом деле ей был нужен предлог протащить Линкса в замок. Сименс тогда находился в полном блеске своей неусыпной бдительности, однако же и он проглядел, а может, проспал зловещее деяние, свершенное здесь. Линкс наверняка воспринимал это убийство как новую месть аристо, ну а Джессика потирала руки от счастья, что заветная цель приблизилась еще на… еще на один труп. Может быть, одному только Хьюго сделалось на мгновение жаль несчастную… нет, скорее всего он пожалел, что не сможет более пользоваться ее беззащитностью и удовлетворять свою животную похоть. А потом они все вместе ушли, и тайна смерти Гвендолин сравнялась с тайной смерти сэра Брайана. Одна лишь Урсула не то подозревала что-то подобное, не то просто в ее полумертвом мозгу действительность смешалась с легендою, оттого она рассказала про перерезанные вены леди Элинор – и, оказывается, дала точнейший ответ на вопрос Марины: «Где Гвендолин?»

Вот она, Гвендолин. Мертва, давно мертва. Но двоих ее убийц уже наказал господь, а за третьей, надо надеяться, тоже черед не станет.

Марина вздрогнула. Что-то промелькнуло в голове – словно бы луч света на миг выглянул из-за туч и скрылся, но этого мига хватило, чтобы волшебно преобразить мрачную, ужасную картину.

О господи! Да ведь если Джессика, Линкс и Хьюго убили здесь Гвендолин, а потом ушли, значит… значит, отсюда уйти возможно! Значит, выход есть!

Она до глубокой, почти неразличимой тьмы ощупывала каждый дюйм стен и пола, каждую впадинку, каждую шероховатинку и стерла до крови пальцы, пока не поняла: если этот выход даже и существует, она не сможет его найти.

У нее не было больше сил ни на что, только рухнуть в угол под стеной и опустить распухшие от слез веки. Конечно, можно было утешаться тем, что она продолжит поиски завтра, послезавтра, в любой из оставшихся у нее дней… если это было утешением! И последней мыслью перед тем, как Марина провалилась в пучину неодолимого, мертвого сна, было воспоминание о том, как Десмонд не смотрел на нее там, в лесу… словно не хотел видеть, словно ее вовсе не было на свете. Может быть, он чувствовал, что на ней уже поставила свое клеймо смерть?

О нет, утро не принесло ничего нового, кроме открытия, что смерть Марины будет отсрочена, потому что у нее были сыр, и хлеб, и вода.

Сначала она принялась делить этот жалкий припас на дни, и даже распределила их на десять частей, но потом ужаснулась тому, что ей предстоит провести здесь целых десять дней, постепенно лишаясь рассудка от безнадежности. И, словно из опасения, что Судьба непременно решит отмерить ей эти жуткие дни, торопливо съела чуть не половину своего припаса и выпила чуть не половину воды. Она почувствовала себя разом и лучше, крепче – и хуже, потому что муки голода ей, всегда очень любившей покушать, представлялись чем-то кошмарным. А жажда?!

И все-таки сегодня она с меньшим ужасом относилась к предстоящим мучениям, потому что вчера, отчаянно шарясь по камере, сделала находку, значение которой смог оценить только освеженный сном разум. Недалеко от трупа Гвендолин Марина наткнулась на маленький стальной ножичек со стальной же рукоятью и лезвием столь острым, что она лишь чудом не обрезала себе пальцы. И теперь Марина осознала: она вовсе не обречена на мучительную смерть от голода и жажды, ибо в ее власти в любой миг прервать эти мучения. Лезвие слегка проржавело там, где было запачкано кровью, но оставалось острым как бритва. Несомненно, этим самым ножичком, имеющим какое-нибудь медицинское название, Линкс вскрыл вены страдалице Гвендолин. То-то небось усмехается сейчас в аду (ежели котел с кипящею смолою или раскаленная сковорода, назначенные ему отныне и вовеки, аминь, располагают к усмешкам!), наблюдая, как его ненасытная, неумирающая злоба обретает себе новую жертву! Хьюго, конечно, тоже счастлив – если только в эту минуту черти не рвут его раскаленными крючьями.

Урсула… о да, Урсула на небесах оплакивает бедняжку Марион, но что она может сделать? Умолить того, кто собирает слезы страдальцев, как крохи драгоценных бриллиантов, сторицей воздать Джессике? Но ведь не из-за Джессики, если признаться честно, оказалась Марина в западне, а из-за Десмонда…

Десмонд! Любовь к нему привела Марину к смерти. Что проку таиться от себя теперь, когда часы ее отмерены столь скупо: даже удайся бегство, ее сгубила бы тоска. Жизнь без любви превратила бы ее либо в такую же фурию, как Джессика, либо в помраченное вечным, безнадежным ожиданием безумное существо вроде Урсулы, которое кидалось бы ко всякому встречному-поперечному с воплем: «Десмонд?.. Ты не Десмонд!..» Можно наконец признаться себе: все это время, до последнего мига, ею владело желание услышать за спиной гневный окрик Десмонда, почувствовать на плече тяжелую руку, взглянуть в эти незабываемые, единственные в мире глаза, в которых лед снова сменился бы пламенем страсти. Неведомо почему, она непрестанно ждала, что некая высшая сила осенит прозрением его холодный рассудок, зажжет любовью сердце, заставит осознать ту простую истину, которую давно постигла Марина: они созданы друг для друга и разлука для них – смерть. О нет, это лишь для нее – смерть…