Страшное гадание - Арсеньева Елена

Она села так, чтобы Джессика увидела ее сразу, едва очнется, и принялась уговаривать себя набраться терпения. Пустые глазницы сэра Брайана и страшные, изгнивающие – Гвендолин, чудилось, глядели на нее с нетерпеливым ожиданием, и Марина с невольной досадой отмахнулась от них:

– Нет, потерпите еще! Такие дела скоро не делаются. Знаете, как у нас говорят: самое долгое – позади, самое трудное – впереди.

«О господи, да не схожу ли я с ума?! – подумала она, похолодев от ужаса. – Господи, дай силы, еще немного!»

Она переместилась, чтобы оказаться спиной к своим страшным соседям, и склонилась ближе к Джессике, ресницы которой в эту минуту дрогнули. Она приходила в себя! Сердце Марины пропустило один удар. Сейчас… уже скоро!

Eй доставило живейшее удовольствие наблюдать, как глаза Джессики постепенно прояснились от мути беспамятства и наполнились безграничным изумлением, а затем в них вспыхнул страх. Джессика дернулась – и замерла, осознав каменную неподвижность своего тела. И Марине почудилось, будто что-то взорвалось в голове связанной, такой взрыв бешенства полыхнул вдруг в ее глазах:

– Развяжи меня! Развяжи, стерва! Раз-вя-жи!!!

Марина встала, небрежно перешагнув через Джессику, ушла в другой угол и села там, сохраняя на лице маску равнодушного терпения… ей пришлось вонзить ногти в ладони, чтобы сдержать себя!

Какое-то время Джессика неистовствовала, но наконец взрыв напрасной ярости обессилил ее. Она замерла, перестав конвульсивно содрогаться и только тяжело, протяжно всхлипывая. Марина знала, что Джессика даже слез вытереть не может.

«Ничего, ничего, – уговаривала она себя. – Как-нибудь! « И она дождалась наконец.

– Марион! – слабым, незнакомым голосом окликнула Джессика. – Подойди ко мне.

– Зачем? – старательно зевнула Марина. – Я и отсюда прекрасно слышу.

Странно: она почему-то боялась приближаться к Джессике. Даже сейчас – боялась! Ну, может быть, того, что вдруг да вырвется из ее рта длиннющее ядовитое жало – и поразит насмерть. Или тело, бессильно бьющееся по полу, порастет змеиной чешуей и обовьет Марину, стиснет тугими, смертельными кольцами…

– Зачем ты это сделала, Марион? Зачем? – с болью спросила Джессика, но Марина лишь покачала головой: она уже научилась различать в этом медовом голоске оттенки лжи и коварства, и едва заметные следы хитроумной западни, и тщательно сдерживаемую, лютейшую ярость.

Она усмехнулась:

– Ну, ну, Джессика! Ты же у нас умна! Ты гордилась своим умом! Пораскинь-ка им и попробуй угадать: зачем же эта дурочка Марион тебя связала?

– Я знаю, – глухо молвила Джессика. – Ты хотела, чтобы я умерла вместе с тобой. Ну что же, мы умрем вместе.

– Или вместе выйдем отсюда, – тихо добавила Марина, после чего Джессика снова надолго замолчала.

– Так вот чего ты хочешь… – пробормотала она наконец. – Я скажу тебе, как открывается дверь, ты выйдешь, а меня тут подыхать бросишь? И все, и Десмонд и Маккол-кастл, – достанется тебе? Тебе, как ты и хотела? О, вы, русские, – хитрые! Мать Десмонда так заморочила голову лорду Макколу, что он забыл обо всех клятвах, данных моей матери. А после смерти леди Елены жил – не жил, а словно бы с нетерпением ждал встречи с нею – и ускорил эту встречу. А Десмонд?! – У нее прервался голос от ненависти. – Чем эти русские дикарки ухитряются внушать такую страсть, что прибирают к рукам и наших мужчин, и все, что нам должно принадлежать по праву?! Маккол-кастл – мой! Мой! Я не позволю, чтобы ты его получила!

Марина подбежала к ней, забыв страх. Слова Джессики окрылили ее и наполнили такой гордостью, какой она прежде и не подозревала в себе. Гордостью за кровь свою. За русское имя. За вековечную огромную страну, которая тихо, затаенно обнимала леса, и моря, поля, и реки, и горы своими непостижимыми просторами. Сейчас, как никогда раньше, она ощущала себя травинкой, вырванной из родной почвы и немилостивым ветром унесенной на чужбину.

– Да! – сказала она тихо. У нее стиснуло горло от внезапного, всепоглощающего приступа злобы. – Да, я – русская. И чтобы русская баба приехала за тридевять земель склочничать, да сутяжничать, да травить-убивать – ради чего? Ради каменной этой глыбы? Да мне душно, тошно в ней! Ради вашей тощей землицы, коя зимой и летом – одним цветом? – Она расхохоталась, снисходительно взглянув на Джессику сверху вниз. – Да у меня в России – ого! – земли немерено-нехожено, богатств не счесть: летом – шелка изумрудные, по осени – меха лисьи рыжие, зимой – серебро морозное – бери не хочу! У меня солнце во все небо, там воля вольная, там березы белые, там… там… синицы по весне: тинь да тинь! – Горло снова перехватило, на сей раз смертельной тоской, но она все же нашла силы усмехнуться в изумленное лицо Джессики: – Нет уж, не нужно мне вашего простого киселька с молочком, у моего батюшки и сливочки не едятся!

…И только переведя дух, Марина сообразила, что говорила по-русски… И все-таки, судя по выражению глаз Джессики, та кое-что, если не все, поняла: не слова, так их смысл постигла своим кошмарным, острейшим, жесточайшим умом – и прикрыла глаза, чтобы скрыть от Марины мелькнувшее в них выражение страха.

– Тогда… ради чего? – пробормотала она, как бы не Марину спрашивая, а себя. – Чего же ради тогда ты здесь суетилась, подсматривала, подглядывала, выспрашивала?

– Ты не поверишь, Джессика, – усмехнулась Марина, опьяненная тем дивным покровительственным, снисходительным чувством, которое она испытывала сейчас по отношению к Джессике. И вовсе не потому, что та валялась связанная на полу, а Марина стояла над ней, подбочась. Они обе были сейчас пленницами… и все-таки Марина чувствовала необычайную волю внутри себя. Она была сейчас выше Джессики, потому что ответ на ее вопрос, вполне очевидный и единственно возможный, был непостижим для этой несостоявшейся леди Маккол… для этой неудачницы, проигравшей именно потому, что она никогда не ведала такого чувства. – Ты не поверишь, Джессика! Ради любви!

Лицо Джессики поблекло, увяло, сморщилось. Но она была еще слишком сильна, чтобы сдаться без боя, а потому нашла в себе мужество усмехнуться бледными, искусанными губами:

– Как говаривал Лафонтен, два демона раздирают нашу жизнь на части, лишая нас рассудка. Первому имя любовь, второму тщеславие. Каждому свое, не так ли?

– Каждому свое, – кивнула Марина.

– Но конец-то один! – усмехнулась Джессика. – Движимые тем или другим, мы обе умрем здесь, а бедняга Десмонд решит, пожалуй, что мы обе плюнули на него и решили попытать счастья где-нибудь в ином месте. А ведь он мог быть счастлив не с одной, так с другой, но беда в том, что он принадлежит к тем людям, для которых часы любви всегда спешат либо отстают. Короче говоря, они любят тех, кто не любит их, но не любят тех, кто их любит! Впрочем, ему недолго останется сокрушаться!