Год длиною в жизнь - Арсеньева Елена

Вернулся Алекс, покупки одобрил. Но пока жизнь особенно не менялась.

И вот настал июнь. Войска союзников наконец-то высадились между Брестом и Шербуром! Татьяна вспоминала пророчество Федора Лаврова: союзники ринутся в бой, лишь когда дела у русских станут идти чрезмерно хорошо и впереди им засветит близкая победа. Похоже, американцы и правда спохватились, что русским, пожалуй, тяжко будет одним нести лавровый венок с надписью: «Победители фашизма», – и ринулись им помогать, а заодно, елико возможно, и мешать взять под контроль всю Европу.

В Париже началось страшное время! Никогда так часто не убивали – просто на улицах, первых попавшихся людей. Фашисты распоясались окончательно – зверь подыхал и норовил отравить своим трупным ядом все вокруг. Было арестовано особенно много участников R?sistance, и оставшиеся на свободе страшно беспокоились за жизнь тех, кто находился в заключении. Если до высадки союзников у них оставались какие-то шансы выжить, то теперь они почти наверняка были обречены на самое скорое уничтожение. В Париже ходили слухи, что все в городе заминировано (и мосты, и водопровод, и даже Нотр-Дам де Пари) и в любую минуту от города могут остаться одни развалины. Кто-то верил, кто-то не верил, однако позже выяснилось, что это была сущая правда.

Союзники, высадившись, долго топтались на месте, и единственным, что подогревало надежды парижан, были телефонные новости: набираешь INF [25] и слушаешь последние известия на французском языке (немцы то ли не знали про этот номер, то ли решили уже не тратить сил на всякую французскую ерунду). Лишь спустя два месяца после высадки американские войска вошли в Шартр – в ста километрах от Парижа.

Тогда началась настоящая паника – и среди парижан, и среди гитлеровцев.

Стало ясно, что боев в городе не избежать. Спасаться было уже поздно, кругом бои. Парижане начали запасаться продовольствием и углем для каминов и печей. Продуктовые лавки обчищали дочиста, а нового подвоза ждать было неоткуда. В квартире Ле Буа хранился некоторый запас муки, и манной крупы, и картошки, и сухарей, и твердого сыру, который мог лежать долго. Ну и вина, конечно, прекрасного «Le cep du oulin» («Лоза Муляна», один из лучших сортов бургундского).

И вот посреди паники и забот о хлебе насущном парижане внезапно осознали: да ведь это освобождение идет к ним, оно уже совсем близко! В городе словно бы некое внутреннее освещение включили. Все стали любезными, вернулась прежняя французская галантность, даже лица изменились, стали открытыми, люди друг с другом разговаривали. Погода стояла дивная, и от знаменитого французского азарта и куража, от желания показать немцам, мол, до вас и дела больше нет, на набережной Сены стала собираться масса народа. Внизу, там, где пришвартовывались суденышки, где с баржей сгружали уголь или щебень, надевали купальные костюмы, грелись на солнце. Дети играли, а некоторые отважные пловцы влезали на перила мостов и оттуда с гиканьем бросались в Сену, вызывая бурный восторг публики.

А между тем немецкие машины, набитые офицерами, все чаще проносились по набережной, не скрывая уже бегства…

Однажды утром Татьяна набрала INF – и услышала в трубке размеренный мужской голос: «Ici les Forces Fran?aises Int?rieures. Vous ?coutez les FFI! Это Французские Внутренние Силы. Вы слушаете FFI!» Она не поверила своим ушам: вещание вело Сопротивление! Звучали призывы к неповиновению и новости: американские войска и силы французского генерала Леклера быстрым маршем идут к Парижу… шведский консул Нордлинг ведет переговоры с Красным Крестом о том, чтобы из Компьеня не вывозили больше транспортов с заключенными резистантами в лагерь Бухенвальд…

Татьяна ошеломленно поглядела в окно: по противоположной стороне улицы шел немецкий патруль.

– Это просто Уэллс какой-то… – пробормотала она, имея в виду роман «Война миров», который некогда поразил ее воображение.

Положила трубку, в ту же минуту телефон зазвонил. У Татьяны от неожиданности сердце так и подскочило.

– Алло! – сказала она севшим голосом.

Консьерж что-то кричал в трубку, Татьяна не сразу поняла что. Потом разобрала. Оказывается, несколько минут назад он стоял на улице, у подъезда, а мимо промчался грузовик, в котором было полно молодежи: парней и девушек с повязками FFI на рукавах. Грузовик притормозил, и через борт наклонилась мадемуазель Ле Буа! Ну да, мадемуазель Рита! На ней была защитная куртка, повязка FFI на рукаве, волосы заплетены в косы, совершенно как раньше, когда она девочкой переехала на рю Мадлен… Она прекрасно выглядела, у нее такой целеустремленный вид! Ну просто амазонка нашего времени! Она крикнула: «Гастон, салют, это я, Рита Ле Буа, передайте моей маме, что я жива и здорова и появлюсь дома, как только в Париже не останется фашистов! Скажите, что я ее люблю и целую!»

– Она помахала мне рукой, – возбужденно кричал консьерж, – а в руке у нее был пистолет. Я был так изумлен, что даже не мог помахать в ответ, а грузовик уже взревел мотором и исчез… Мадам Ле Буа! Вы меня слышите? Вы меня слышите, мадам Ле Буа?

Он кричал что-то еще, но Татьяна швырнула трубку на столик и кинулась из квартиры. Лифт не работал уже которые сутки, она скатилась по лестнице, простучала каблуками мимо комнаты консьержа. Его фигура видна была за широким стеклом, он по-прежнему кричал в трубку, громко и бестолково:

– Алло! Мадам Ле Буа!

Татьяна выскочила на улицу, и сердце так и сжалось: грузовик! Рядом стоял грузовик! Она стиснула руки у горла, замерла…

Это был не тот грузовик. Это был немецкий грузовик с ранеными. Кабина распахнута, шофер и человек в белом халате, покрытом там и сям ржавыми пятнами крови, стояли около капота. В кузове с краю лежал человек, весь в бинтах, видно было только очень молодое лицо с оскаленным от боли ртом…

– Мадам! – выскочил на тротуар Гастон – и осекся, увидев раненого. – О мадам, идемте. C’est la guerre! Это война! Идите домой, умоляю вас, мадам. Здесь опасно оставаться, скоро начнется стрельба. Вы видели? На столбах расклеены распоряжения FFI, призывающие население Парижа к защите города. Уже строятся баррикады, как из-под земли вырастают. Однако ползет слух, будто Гитлер приказал Париж спалить целиком и все взорвать… Говорят, американские войска совсем близко. Но баррикады и стрельба – дело молодых, а нам нужно ждать их дома. Мадемуазель Рита жива, скоро вы ее увидите! Идемте, мадам…

Но Татьяна ушла не раньше, чем уехала машина с ранеными.

Это было 18 августа 1944 года. А на другой день началось…

Рита выключила душ и осторожно перебралась через край ванны на мокрый резиновый коврик. Когда она остановилась в гостинице «Россия» в прошлый раз, ее страшно раздражал этот тускло-розовый резиновый коврик на полу ванной комнаты. Он казался сомнительной чистоты, и Рита брезговала на него наступать. Хорошо было бы положить на него какое-нибудь полотенце, но в гостинице ей почему-то дали только одно: и для лица, и для тела. Ей и в голову не пришло, что в Россию с собой из Парижа нужно было привезти полотенце! В любом провинциальном французском отельчике давали три или как минимум два полотенца, да еще варежку для обтирания лица. Во Франции ведь не умываются из-под крана, как в России, воду наливают или в особый, сияющий чистотой тазик, или в такую же сияющую раковину, закрыв ее пробкой. Здесь же вода хлещет из крана почем зря, пробок или тазиков не предусмотрено. Так же как и достаточного количества полотенец. Рита хотела купить себе полотенце в каком-нибудь энском магазине, но их не оказалось в продаже. Оказывается, их иногда «выбрасывают», и нужно ловить этот счастливый момент, потом стоять в очереди… Ну когда ей в очереди стоять, скажите на милость?