Перепутье - Стил Даниэла

— Когда мы с Мари-Анж деремся, это война? Все рассмеялись. Мари-Анж опередила родителей:

— Нет, глупышка. Война — это когда люди стреляют друг в друга из ружей. — Она повернулась к Арману: — Правильно, папа?

— Да, но войны уже давно не было, и теперь не стоит думать об этом. Теперь пора спать, а завтра утром вам придется снова запаковывать все вещи, которые вы разбросали. — Арман постарался придать голосу суровость, но едва ли напугал кого-нибудь. Он так любил дочерей, что потакал им во всем.

Лиана отвела Элизабет в ее комнату, Арман уложил спать старшую; через пять минут они встретились у себя в спальне. Лиана все еще улыбалась, вспоминая о проказах детей, но Арман, стаскивая свои лакированные туфли, озабоченно хмурился.

— И что это ей вздумалось пугать девочек разговорами о войне?

— Но она то же самое слышит и от нас. — Лиана вздохнула и стала расстегивать свой великолепный черный шелковый жакет от Пату. — Утром я обязательно поговорю с ней.

— Посмотрим.

Арман смотрел, как жена раздевается у себя в туалетной комнате, и его раздражение как рукой сняло. Внутренняя связь между ними была настолько прочной, что ее не могла ослабить даже усталость, накопившаяся за этот бесконечный день. Лиана сняла воздушную блузку из органди, открыв взгляду Армана шелковистую белизну прекрасного тела. Арман поспешил в свою туалетную комнату и минуту спустя вернулся босиком, в белой шелковой пижаме и темно-синем халате. Лиана уже лежала в постели; прежде чем погасить свет, Арман заметил ее улыбку и нежное кружево розовой шелковой сорочки.

Он лег рядом, его рука мягко скользнула вверх, ощущая шелковистую нежность ее шеи, затем медленно спустилась вниз и коснулась ее груди. Лиана улыбнулась в темноте и нашла губами губы Армана. Они обнялись, и все исчезло — дети, гувернантка, президент, война…

Единственное, о чем они помнили, срывая друг с друга одежду, это была их страсть, становившаяся с годами лишь острее. Когда сильная рука Армана коснулась обнаженного бедра Лианы, она застонала. Он снова поцеловал ее, и она ощутила легкий запах его одеколона. Их тела слились; он входил в нее сначала осторожно и нежно, потом со все нарастающей страстью, и она впервые за долгие годы снова почувствовала, что хочет от него ребенка. Их поцелуи становились все более страстными; наконец, в ночи снова послышался тихий стон — на этот раз стон Армана.

Глава третья

Майк, швейцар дома №875 по Парк-авеню, с отрешенным видом стоял на своем посту. На нем была куртка из грубой шерсти, воротник рубашки врезался в шею. Фуражка с золотой кокардой сжимала голову, как свинцовая. Шла вторая неделя июня, в Нью-Йорке стояла тридцатиградусная жара, а ему приходилось маяться на своем посту в фуражке, застегнутой на все пуговицы куртке, в аккуратно завязанном галстуке и белых перчатках, да еще учтиво улыбаться входящим и выходящим жильцам дома. Майк стоял здесь с семи утра, а ведь было уже шесть часов вечера. Дневная жара начала спадать, и через час он наконец-то будет дома, в своих потрепанных брюках, рубашке с короткими рукавами, в удобных старых туфлях, без галстука, без фуражки. Это чертовски здорово. А если еще пропустить кружку-другую пива… Стоя на этой жаре, он завидовал двоим швейцарам, обслуживающим лифты. Счастливчики, по крайней мере им не приходится жариться тут целыми днями, как ему.

— Добрый вечер, Майк.

Он очнулся от своих грез и с механической вежливостью прикоснулся пальцами к фуражке, но на этот раз к обычному приветствию прибавил дружелюбную улыбку. В этом доме было не много жильцов, которым Майк улыбался, но этот — Николас Бернхам, Ник, как, он слышал, называл его один приятель, — ему нравился. Он всегда находил минутку поболтать с Майком по утрам, когда ждал машину. Они разговаривали о политике и бейсболе, о недавних забастовках, о ценах на продукты, о жаре, мучившей город последние две недели. Майку всегда казалось, что Ник искренне ему сочувствует. В самом деле, что же завидного в том, что старому человеку, у которого на шее семеро детей, приходится целыми днями стоять на улице, вызывая такси и приветствуя дам с французскими пуделями на руках. А Ник как будто хорошо понимает, каково это, поэтому-то он и нравится Майку. Майк всегда считал его порядочным человеком.

— Как прошел день?

— Неплохо, сэр. — Он немного покривил душой — его ужасно мучили распухшие ноги, но сейчас и это казалось ему не таким уж страшным. — А у вас?