Женщина из шелкового мира - Берсенева Анна

Только один раз такая вот внешняя, житейская неурядица зацепила ее сознание — когда оказалось, что она забыла в Москве свой паспорт.

Это выяснилось в женской консультации, куда мама привела ее, чтобы она встала на учет по беременности. Впрочем, когда Мадина не обнаружила паспорта у себя в сумке и вспомнила, что вообще не привезла его с собой в Бегичево, то в ту же секунду оказалось, что в этом нет ничего страшного. Врач Ирина Ивановна была не только доброй знакомой, но даже и соседкой, жила через два дома от Веневцовых. К тому же выяснилось, что и номер Мадининого паспорта у мамы зачем-то записан и его нетрудно переписать во все необходимые графы и строчки, было бы желание. А желание такое у врача, конечно, было, свои ведь люди.

— Вот видишь, Мадиночка, — сказала Ирина Ивановна. — Все проблемы решаемы. Главное — здоровье. Что-то мне твой гемоглобин не нравится. Вы ей, Ольга Тимофеевна, гранаты давайте, — распорядилась она. — И на воздух почаще выводите.

В другой раз Мадина улыбнулась бы, услышав, что про нее говорят таким образом. Будто про комнатную собачку! Но сейчас ей было все равно. Она не сопротивлялась ни гранатам, которые папа стал закупать для нее просто в оптовых количествах, ни свежему воздуху, ни ягодам, которые размораживались для нее ежедневно…

— Внук! — говорила мама со счастливым придыханием. — Боже мой, ведь мы уже отчаялись дождаться!

— Или внучка, — тут же уточнял папа.

— Ну, это вообще не имеет значения. Лишь бы здоровенький родился.

Они не говорили ничего особенного, только то, что говорят все хорошие люди перед рождением первого внука. Они не приставали к Мадине с расспросами о том, как же все-таки складываются ее отношения с Альгердасом, и он ли отец будущего ребенка, и появится ли он когда-нибудь на ее горизонте. В общем, они вели себя тактично, безупречно, идеально. И Мадина ни за что не сумела бы объяснить, почему так тягостны ей и родительские заботы, и вся ее нынешняя жизнь.

Она по-прежнему была уверена, что все сделала правильно. Ответить на его «не хочу ребенка» согласием — это было для нее непредставимо. Но несмотря на сознание своей правоты, тоска впилась в ее сердце так сильно, что ей стало невыносимо жить. Да, именно тоска впилась; Мадина просто физически понимала теперь точность этих истертых слов.

Она была уверена, что ее решение родить было правильным, но вместе с тем само существование ребенка казалось ей каким-то нереальным. Может, потому, что он еще не шевелился в ней и не обнаруживал себя ничем, кроме тошноты, да и то не слишком сильной.

— На четвертом месяце уже может зашевелиться, — говорила мама. — Я отлично помню, как ты зашевелилась. Я открытый урок давала по «Евгению Онегину». И когда детям вслух читала: «Он верил, что душа родная соединиться с ним должна», тогда и почувствовала. Ты тоненько так, нежно в животе у меня вздрогнула, как будто всплеснулась, и опять затихла. Дальше, наверное, захотела стихи слушать, — улыбалась она. — Ты с самого начала была книжная девочка.

Оттого, что никакой отдельной от себя жизни Мадина в себе не чувствовала, не было у нее и ощущения, что она чего-то ожидает. Была просто ровная, мерная, однообразная жизнь, и единственное, что она про свою жизнь понимала, — это то, что ее жизнь лишена смысла.

«Но ведь не казалось же мне раньше так? — с недоумением думала она иногда. — Я же всегда так жила — мерно, ровно. И событий особенных в моей жизни не было. Да что там особенных, вообще никаких событий не было! Но ведь я этого даже не замечала. Почему же теперь всё… вот так?»

Но что толку было задавать себе вопросы, на которые не существовало ответов? Точнее, ответ существовал, и это был один-единственный ответ, но его она от себя гнала.

Мадина никогда не просыпалась в предутренний час. Она лишь понаслышке знала, что это время считается тревожным, опасным, трепетным. Сон у нее всегда был крепкий, в экстренных службах она не работала, и никаких причин для неурочного пробуждения у нее не бывало.

И поэтому когда она впервые в жизни проснулась в половине четвертого утра, то даже не сразу поняла, который час. В окне за незадернутыми шторами стояла тьма. Но такая же тьма могла быть в марте и в семь часов утра, и даже в восемь. К тому же и погода всю неделю была пасмурная.

Присмотревшись, Мадина все-таки разобрала, что стрелки на светлом циферблате настенных часов показывают непривычно раннее время. И, наверное, именно с этим была связана тревога, которая почему-то нарастала в ней. К тому же у нее кружилась голова, хотя она просто лежала в кровати. Чтобы унять головокружение, Мадина села, опустив ноги на пол.

И тут же почувствовала, как всю ее, от шеи до ступней, пронзила резкая, как удар молнии, боль! Она вскрикнула, схватилась за живот — почему за живот? — но прежде чем успела это понять, боль именно в нем и сгустилась. И уже в следующую секунду постель под нею стала горячей, мокрой, отвратительной!

— Мама! — даже не позвала, а просто жалобно вскрикнула Мадина. — Ой, мама!

И упала на бок, скрючившись, наизнанку выкручиваясь от невыносимой боли.

Мама вбежала в комнату так быстро, как будто вообще не спала. Папа тоже появился в дверях. В предрассветный час лица у людей вообще, наверное, не бывают спокойными — редко просыпаются люди в этот час без тревожной причины. Но у мамы на лице была даже не тревога, а самый настоящий ужас.

— Что?! — Она бросилась к кровати. — Мадиночка, что с тобой?!

Что с ней, Мадина объяснить не успела, да она и сама этого не понимала. Боль заполнила ее всю, и сознание, вспыхнув коротко и сильно, как перегорающая лампочка, от этой боли погасло.

Мадина не поняла, когда эта лампочка снова загорелась, точнее, тускло засветилась. Она видела ее над собою, лампочка была большая, даже не большая, а какая-то широкая, она становилась все ярче, но края ее оставались размытыми. Мадина смотрела, как радужно переливается свет по этим краям. Потом она попыталась приподнять голову, чтобы узнать, где находится.

— Лежи, лежи, — раздался незнакомый женский голос. — Сейчас в палату тебя повезем.

Тут сознание ее наконец стало отчетливее, и она поняла, что находится в операционной. Она не по опыту это поняла, потому что в операционной никогда не бывала. Но из множества прочитанных книг она знала, как должна выглядеть бестеневая лампа и прочие подобные атрибуты. И даже какое состояние бывает у человека, который приходит в себя после наркоза, она из книг знала тоже.

Именно такое состояние у нее сейчас и было.

Две медсестры помогли ей перебраться с операционного стола — точнее, это был не стол, а длинное гинекологическое кресло — на каталку. Третья медсестра вывезла каталку в коридор и покатила перед собою.