Женщина из шелкового мира - Берсенева Анна

Мадина едва сдержала улыбку. Папа всегда считал неприличным критиковать новые времена, молодежь и вообще все, что было ему не очень понятно. Он называл такое свое отношение «идти в ногу со временем» и очень гордился тем, что старается это делать. И было бы просто безжалостно даже намекнуть ему на трогательную наивность его стараний.

— Послезавтра? — насторожилась мама. — Так ты, получается, и дома не побудешь?

— Ну почему не побуду? — возразила Мадина. — Еще только сегодня. Потом будет завтра. И только потом я уеду. Ночным поездом.

Все, что надо было подготовить к выставке, она подготовила, так что могла съездить на два дня домой. И ей необходимо было это сделать, только вот она сама не понимала почему… Ну, наверное, чтобы сообщить родителям, что она выходит замуж.

— Я пойду погуляю немного, — сказала Мадина, вставая из-за стола.

— К девочкам сходишь? — спросила мама. — В библиотеку? Наташа каждый раз про тебя спрашивает, когда на родительские собрания приходит.

Мама до сих пор работала: директор никак не хотел отпускать ее на пенсию, да она и сама не хотела. А у Наташиного сына она была классной руководительницей.

— Нет, в библиотеку завтра, — сказала Мадина. — Сегодня просто так погуляю.

Она вышла на улицу через сад. Антоновку еще не снимали, и ее золотые яблоки, как всегда осенью, светились на деревьях радостно и молодо. И розы цвели со всегдашней своей сентябрьской прелестью. Только Шарика уже не было в будке — его вообще уже не было на свете. Мадина шла по дорожке между розами, и ей казалось, что она погружена в какое-то особенное пространство. Доброе к ней, тихое, но такое, в котором она уже не может существовать.

Что ж, жизнь меняется. Люди меняются. И она изменилась тоже. И все это — яблоки, розы, пустую будку — видит как-то совсем иначе, чем прежде. Словно бы и не видит, а только знает, отмечает у себя в голове: вот яблони… розы… Шарик умер…

Автобус по Бегичеву по-прежнему не ходил. Мадина уже отвыкла от таких долгих прогулок. В Москве — метро, такси, дела требуют быстрого передвижения, и тратить время на пешие прогулки некогда. Не зря же Ольга увлеклась гольфом — хоть пешком погуляю, говорила она.

А когда свободное время, не требующее быстрых перемещений, у Мадины все же выдавалось, она предпочитала проводить его более приятно, чем бродя по улицам. Его можно было провести в одиночестве с книжкой или просто в неторопливых размышлениях. Выдавалось такое время редко, и Мадина научилась его ценить.

С непривычки она даже устала слегка, пока прошла через весь поселок, из своего Завеличья до центра. И в парк Победы — не в парк, конечно, а просто в тихий сквер — зашла, чтобы посидеть на лавочке под соснами. Но вместо того чтобы усесться на ближайшую ко входу лавочку, зачем-то пошла по аллее к памятнику.

День был солнечный, по-осеннему яркий, но вчера, наверное, шел дождь: пятипалые листья кленов и сосновые иголки прилипли к гранитной плите, на которой был выбит длинный список фамилий.

Мадина остановилась перед этой плитой.

Ванино-Моторино, Дубровка, Глазки, Медведица, Хлебники. И Иструбенка еще, Татево, Тархово… Зачем вдруг возник в ее сознании этот знакомый список деревень, где стояли точно такие же памятники солдатам, погибшим в тяжелом, безнадежном, безысходном сражении на Ржевском выступе? Зачем встал он у нее перед глазами, этот длинный ряд?..

Этого она не понимала. Но того, что вдруг произошло в ее душе, когда перед глазами, и не перед глазами даже, а перед тем, что так книжно и так точно называют мысленным взором, прошли эти названия, эти фамилии, — не понять этого было невозможно.

Эти имена, совершенно от нее отдельные, вдруг коснулись ее сердца простым и очень сильным движением. Как будто кто-то провел по ее сердцу рукою.

И вслед за этим беспощадным в своей силе прикосновением прояснилась, промылась прямая дорожка, по которой Мадина словно бы сама прошла вдоль своего сердца в самую глубину своей памяти — не умственной памяти, но сердечной.

И все, что происходило тогда, ясным зимним днем, встало перед нею тоже ясно, отчетливо — единственно оно перед нею встало!

Как он сказал тогда: «Страшно здесь было умирать». И еще сказал о тоске, которая ложится на сердце от сплошного поражения… И как на лицо его вдруг легла суровая тень — знания, правды?.. И еще он сказал: «Не обязательно же знаешь только то, что сам рукой потрогал», и это тоже было правдой, единственной правдой… А потом он улыбнулся, тряхнул головой, и снег, лежавший в тот день на ветках сосен, отразился в его глазах коротким промельком, и суровость из его облика исчезла, и Мадине вдруг показалось тогда, что ему не страшно ничего. И что о том, чего нельзя потрогать рукою, он знает все, откуда — непонятно, но знает.

Все это вспомнилось ей так мгновенно, так отчетливо, что это и не воспоминание уже было, а… Вся ее жизнь это была! И никакой другой жизни у нее не было и быть не могло, и не нужна ей была никакая другая жизнь.

Но какой же болью отдалось в ее сердце, во всем ее существе это воспоминание! Вот именно во всем существе, просто физически отдалось — как будто электрический ток прошел по костям. От этого сильного, по всему телу, удара словно вспыхнуло что-то перед глазами. Ярко осветились желто-алые листья кленов, и иглистые сосновые ветки, и имена, выведенные потускневшим золотом на темной плите… Все, что ее окружало, вдруг перестало быть у нее внутри холодным знанием, а сделалось тем, чем и было всегда, — чувством, ярким, жарким.

Это произошло так неожиданно и оказалось так сильно, что Мадина едва сдержала вскрик. К счастью, оно, это неожиданное ее ощущение, не длилось долго — оно просто не могло долго длиться в такой своей силе.

Мадина вздрогнула и растерянно огляделась, с трудом переводя дыхание. Что это было с нею сейчас, из-за чего это было? Она не понимала. Она не хотела об этом думать!

Быстро повернувшись, оскользнувшись на кленовых листьях — снова обыкновенных, снова потускневших у нее в глазах, — она торопливо пошла к выходу из парка.

Перформанс назывался «Освобождение сущностей». Мадина только вздохнула, услышав это название впервые. Но что поделаешь, хозяин — барин. В данном случае барином был Тим Котлов, изготовивший объекты для перформанса, и оспаривать его взгляд на собственное творчество не представлялось возможным.

Да Мадине и не очень хотелось это делать. Сущности так сущности. Как хочет, так пусть и называет свои создания.

После возвращения из Бегичева она с трудом пришла в себя; ей едва хватило для этого времени, остававшегося до выставки. И все равно — стоя на берегу Истринского водохранилища и глядя на бегущие по воде пенные барашки, она чувствовала себя такой разбитой, будто накануне разгружала вагоны.