Нью-Йорк – Москва – Любовь - Берсенева Анна

Заглядевшись на весеннюю Влтаву, она пришла на репетицию последней; гримуборная, которую она делила с еще пятью актрисами, была почти пуста. Почти – потому что единственную оставшуюся в ней личность Эстер личностью как раз таки не считала.

– Что-то вы сегодня припозднились, мадемуазель, – протянула, как только она открыла дверь, Леля Семилейская. – Возлюбленный из постели не выпускал?

Эстер развелась с Бржичеком через год после приезда в Прагу. Вернее, это он попросил ее о разводе, потому что неожиданно собрался жениться.

– На еврейке, Эстерка, представь себе, на настоящей еврейке из хорошей пражской семьи! – весело сообщил он. – Конечно, она не такая красавица, как ты, но изумительно готовит гусиную шейку, форшмак и цимес. Согласись, это немало для бедного артиста, который со своей сумасшедшей жизнью уже нажил себе язву желудка. Что ж, моя страстная, ты дашь мне развод поскорее? А то Беллочка не верит, что мы с тобой поженились в Москве как будто бы, и очень ревнует.

Конечно, Эстер развелась с ним сразу. Не хватало еще досаждать его Беллочке и усугублять его язву! Она испытывала такую благодарность к этому кругленькому бескорыстному человеку, что готова была ради его благополучия на любые активные действия.

Правда, когда они получали в ратуше документы о разводе, Эстер не удержалась и спросила:

– Вацлав… А скажи, зачем ты это сделал?

– Что? – не понял Бржичек. – Развелся с тобой?

– Женился на мне. Зачем тебе это было надо?

Бржичек расхохотался.

– Все-таки жалко, что тебя не воспитывали по-еврейски, моя сладкая. А то ты знала бы пословицу: «Еврей еврею жить не даст, но и умереть не позволит». Тебя убили бы в Москве, Эстерка, – с неожиданной серьезностью сказал он. – Я пригляделся к русской жизни – они еще не всех убили, кого хотели, ваши большевики. Сейчас вам кажется, что уже всех, но это не так. Они не скоро остановятся. А таких, как ты, строптивых и красивых, будут убивать обязательно. Им такие мешают.

– Но чем же я им так уж помешала бы? – удивленно спросила Эстер. – Мелкая актриска, в политику не лезла…

– Я же говорю, ты строптивая и красивая, – объяснил Бржичек. – Твоя голова поднята слишком высоко. А они не будут разбирать, кто лезет в политику, кто нет, просто пройдут с косой и срубят все головы, которые окажутся слишком высоко. Так что живи в Златой Праге, моя дорогая бывшая женушка, и найди себе настоящего мужа! – уже обычным своим веселым тоном сказал он. – Такого, чтоб носил тебя на руках. И будь ему верна, и нарожай ему детишек, а ночью лежи на его груди, слушай его сердце и будь счастлива. Это сейчас тебе кажется, что то скучно. – Конечно, он заметил ее скептическую улыбку. – Но когда-нибудь ты поймешь, что то очень много для жизни. Для самой настоящей жизни, Эстерка.

Игнат, идущий через лес, Ксенька у него на руках, ее голова, склоненная ему на грудь, – все это представилось тогда Эстер так ясно, что она чуть не заплакала. Какой муж, какие дети!..

– Что же вы не переодеваетесь, мадемуазель? – насмешливо спросила Семилейская. – Думаете, вся труппа должна ожидать вашего великого явления на сцену?

Эстер окинула Лельку презрительным взглядом и ничего не ответила. Умом она знала, что такое зависть, и что в театральной среде зависть представлена во всей ее неприглядности, знала тоже. Но природа этого чувства – именно как природа, изнутри – была ей непонятна.

Она повесила в шкаф пальто, бросила сумочку на подзеркальник и вышла из гримуборной. Впереди был долгий день – репетиция, спектакль, подиум в ресторане – и эта предстоящая долгота дня не вызывала у нее никаких чувств, кроме уныния, и не содержала в себе никакого смысла.

Смысл и чувства ушли в тот вечер, когда скрылась в метельной мгле платформа Брестского вокзала. Будто разверзлась в самой сердцевине души пропасть и поглотила все это без следа.

Заведение «У старого Кароля» было настоящим пражским пивным рестораном – респектабельным, но не настолько, чтобы посетители чувствовали себя скованно, простым, но не до того, чтобы в нем можно было вести себя, будто в каком-нибудь трактире у большой дороги.

Пивных ресторанов на любой вкус на улочках старой Праги было много: чехи любили пиво, умели варить его и пить. Эстер пела в трех подобных заведениях – на большее просто не хватало сил.

Ей не пришлось даже заказывать туалеты для своего пивного репертуара. Платьев, привезенных из Москвы, у нее было достаточно, а надевать их, кроме как на ресторанный подиум, все равно было некуда. Правда, эти эффектные туалеты являли собою очевидный контраст с атмосферой пивнушки, даже и не самой дешевой, но оказалось, что посетителям это как раз и нравится.

Все танцы на сегодня были станцованы, все песни спеты. Ночь шла к рассвету, и, хотя в глубине старинного подвала, где располагался ресторан, никакого рассвета видно не было, Эстер чувствовала его приближение по усталости, которая охватывала ее все сильнее.

Последняя песенка, которую она собиралась сегодня спеть, называлась «The Man I Love». Эту песню Гершвина она слышала еще в Москве, на граммофонной пластинке, которую кто-то подарил Касьяну Голейзовскому, и тогда же выучила наизусть. Голейзовский говорил, что это музыка Америки, которая будет жить так же долго, как песни Шуберта и вальсы Брамса.

Теперь эта песня пригодилась так же, как пурпурное платье: и «The Man I Love» с ее неуловимой мелодией, и платье с его сложной игрой тонов пользовались бешеным успехом.

Посетители уже сидели за столиками с пьяной мешковатостью, лица у них были усталые, взгляды осоловелые, и все это – люди, лица, взгляды – сливалось в глазах Эстер в одно слепое пятно. Она допевала последний куплет и думала только о том, что ноги у нее сегодня гудят больше обычного, и как же она дойдет пешком до дому, но все же это лучше, чем если бы какой-нибудь перебравший пива посетитель начал увиваться вокруг нее и подвез бы ее до дому на такси, зато потом пришлось бы уворачиваться у подъезда от его пьяных поцелуев и захлопывать дверь у него перед носом, а то еще и грозить полицией… Эстер думала все это, машинально выпевала простые слова песни, обводила невидящим взглядом лица редких последних посетителей…

И увидела Игната. Он сидел за столиком у входа, чуть не касаясь головою низкого подвального свода, и не отрываясь смотрел на нее скальными, широко поставленными на лице легионера глазами.

Она замолчала, не допев трех последних слов куплета.

«Все-таки я не настоящая актриса, – мелькнуло у нее в голове. – Настоящая допела бы…»

Но эта мысль исчезла, не успев даже стать завершенной мыслью. И мысль, и песня – все было неважно по сравнению с его взглядом! Эстер почувствовала, что сейчас потеряет сознание прямо посреди зала.