Фрагменты речи влюбленного - Барт Ролан

Вот в чем состоит трудность любовного приключения: «Пусть мне покажут, кого желать, но потом пусть убираются!»: бесчисленны эпизоды, когда я влюбляюсь в того, кто любим моим лучшим другом: любой соперник поначалу был учителем, вожатым, проводником, посредником.

Вертер, Фрейд, Ларошфуко, Стендаль^[122]

2. Чтобы показать место, куда обращено твое желание, достаточно его тебе более или менее запретить (если правда, что без запрета нет желания). X… желает, чтобы я был рядом с ним, оставляя в то же время его более или менее свободным; чтобы я вел себя гибко, подчас отлучаясь, но оставаясь неподалеку, с одной стороны, нужно, чтобы я присутствовал в виде запрета (без которого не было бы и настоящего желания), но также и удалялся в тот самый момент, когда желание уже оформится и я могу оказаться для него обузой; нужно, чтобы я был достаточно доброй Матерью (защитительницей и попустительницей), около которой играет ребенок, пока она сидит и мирно шьет. Такова, видимо, структура «удачной» пары: немного запрета, много игры; обозначить желание и потом его оставить — на манер тех услужливых аборигенов, которые охотно покажут дорогу, не упорствуя вас проводить.

Уинникот

Крохотное пятнышко на носу

ИСКАЖЕНИЕ. Мимолетное возникновение в пространстве любви противообраза любимого объекта. Под влиянием ничтожных происшествий или едва заметных деталей хороший Образ на глазах у субъекта внезапно искажается и рушится.

1. Рейсбрук уже пять лет как погребен; его откапывают; тело его нетронуто и чисто (естественно! иначе было бы не о чем и рассказывать); но: «Только на носу виднелось крохотное пятнышко, легкий, но несомненный след разложения». На совершенном и словно бы забальзамированном (до того оно меня завораживает) лице другого я вдруг замечаю очаг порчи. Точка эта микроскопична: какой-нибудь жест, слово, предмет, деталь одежды, нечто необычное, что вдруг возникает (пробивается) из области, которая не вызывала у меня никаких подозрений, и внезапно связывает любимый объект с пошлым светом. Неужели этот человек вульгарен — тот самый, чье изящество и оригинальность я с благоговением восхвалял? И вот на тебе: он совершает жест, которым разоблачает в себе совсем иную породу. Я ошеломлен: мне слышен сбой ритма, что-то вроде синкопы в прекрасной фразе любимого, звук разрываемой гладкой оболочки Образа. (Подобно курице иезуита Кирхера, которую пробуждали от гипноза легким похлопыванием, я временно — и довольно болезненно — извлечен из состояния завороженности.)

Рейсбрук, Достоевский^[123]

2. Можно сказать, что искажение Образа происходит, когда мне стыдно за другого (страх перед этим стыдом, как говорит Федр, удерживал греческих любовников на стезе Добра, поскольку каждый должен был беречь свой собственный образ под взглядом другого). Стыд же проистекает из подчиненности: из-за какого-нибудь ничтожного происшествия, на которое обратила внимание лишь моя проницательность — или мой бред, — другой вдруг явил себя — раскрылся, прорвался, проявился в фотографическом смысле слова — как подчиненный некоей инстанции, которая и сама принадлежит к разряду подневольных; я вдруг вижу его (вопрос видения) суетящимся, мечущимся или просто настойчиво угождающим светским ритуалам, надеясь их соблюдением и приспособлением к ним добиться признания. Ведь дурной Образ — это образ не злой, но жалкий: он показывает мне другого в пошлости социального мира. (Или иначе: другой оказывается искажен, если сам подстраивается к банальностям, которые проповедует свет, чтобы умалить ценность любви, — он подчиняется толпе.)

Пир, Гейне^[124]

3. Однажды, говоря о нас, другой сказал мне: «благородные отношения»; слова эти были мне обидны и неприятны — они внезапно ворвались откуда-то извне, опошляя специфичность наших отношений конформистской формулой.

Весьма часто другой оказывается искажен благодаря языку; он говорит какое-то не то слово, и мне становится слышно, как угрожающе шумит совсем другой мир — мир другого. Когда Альбертина обмолвилась вульгарным выражением «добиться хоть и с мозолями на заднице», прустовский рассказчик этому ужасается, ибо тем самым вдруг оказывается явленным устрашающее гетто женского гомосексуализма, низкопробного волокитства: целая сцена в замочной скважине языка. В слове есть едва уловимая химическая субстанция, которая производит самые резкие искажения: другой, которого я долгое время держал в коконе моего собственного дискурса, сорвавшимся у него словом дает расслышать те языки, которые он может заимствовать и которые, следовательно, предоставляют ему другие.