Шевалье де Сент-Эрмин. Том 1 - Дюма Александр

Жозеф и Люсьен были женаты. Жозеф, следуя обычаям, женился на дочери г-на Клари, богатого марсельского коммерсанта, и приходился свояком Бернадотту. У Клари была еще одна дочь, третья, еще прелестнее своих сестер, и Бонапарт посватался к ней.

— Бог мой, да ни за что, — отвечал отец, — хватит мне и одного Бонапарта.

Если бы он согласился, то в один прекрасный день этот почтенный коммерсант оказался бы тестем императора и двух королей.

Брак Люсьена был таким, который в то время называли неравным.

В 1794 или 1795 году, когда Бонапарт был известен только взятием Тулона, Люсьен получил место смотрителя магазинов в военном интендантстве в небольшом городке Сен-Максимен.

Люсьен был республиканцем и, решив сменить свое имя и называться Брутом, не мог выносить, чтобы там, где он живет, оставалось хоть что-то святое. С той же легкостью, с которой он сам сменил имя, он переименовал Сен-Максимеи в Марафон.

Гражданин Брут из Марафона — это звучало великолепно. Мильтиад^[45] звучало бы еще лучше, но, выбирая имя Брут, Люсьен не мог предположить, что ему случится жить в Марафоне.

Люсьен-Брут жил в единственной гостинице Сен-Максимена-Марафона. Держал ее человек, не собиравшийся менять своего имени и продолжавший именоваться Констан Бойер.

У него была дочь, очаровательное создание по имени Кристина. Иногда и в навозе распускаются цветы, и в тине попадаются жемчужины.

В Сен-Максимене-Марафоне не было ни развлечений, ни приличного общества, но вскоре Люсьену-Бруту уже ничего не было нужно. Кристина Бойер стала для него всем.

Однако Кристина была столь же умна, сколь и красива. Люсьену не удалось сделать ее своей любовницей, и однажды, поддавшись любви или скуке, он сделал ее своей женой. Кристина Бойер стала не Кристиной Брут, а Кристиной Бонапарт.

Генерал 13-го вандемьера, который начинал прозревать, что уготовила ему судьба, пришел в ярость. Он поклялся никогда не простить новоиспеченного мужа, никогда не видеть его жены и выдворил обоих в Германию, назначив Люсьена на какое-то скромное место.

Позже он смягчился, встретился с женой брата и не без удовольствия 18-го брюмера вновь увиделся с Люсьеном-Брутом, который теперь стал Люсьеном-Антонием.

Итак, Люсеьн и Жозеф были кошмаром г-жи Бонапарт, и если бы ей удалось выдать дочь за Луи, она смогла бы заинтересовать его в своем благополучии и получить поддержку.

Гортензия сопротивлялась изо всех сил, хотя Луи в то время был красивым юношей с мягким взглядом и приветливой улыбкой. Он был очень похож на свою сестру Каролину, которая только что вышла замуж за Мюрата. Он был еще очень молод, ему едва исполнилось двадцать лет. Он не любил и не ненавидел Гортензию, ему было все равно. Гортензия тоже не испытывала к нему ненависти, но она любила Дюрока.

Ее откровения придали храбрости Клер де Сурди, и она тоже сделала признание. К сожалению, ей почти не в чем было признаваться. Она любила, если это можно было назвать любовью. Точнее, она обратила внимание на молодого красивого человека двадцати трех или двадцати четырех лет.

Он был светловолос, с прекрасными черными глазами, со слишком правильными для мужчины чертами лица, его руки и ноги можно было бы назвать женственными, если бы все вместе не было так гармонично и стройно, что сразу становилось понятно, что эта внешне хрупкая оболочка скрывала геркулесову силу. Еще не наступила эпоха, когда Шатобриан и Байрон создали образы Рене и Манфреда, но в бледности его лица уже видна была печать рока. В его семье и о его семье существовали ужасные предания, которых никто не мог связно пересказать, но которые отмечали его путь, словно пятна крови. Вместе с тем он никогда не носил чрезмерного траура по своим родителям, ставшим жертвами Республики, — и никогда не выставлял напоказ своего горя на балах и собраниях, которые устраивались, чтобы смягчить гнев теней. Впрочем, когда он появлялся в обществе, ему не нужно было привлекать к себе внимание необычным поведением, все взгляды и так как магнитом притягивались к нему. Товарищам, разделявшим с ним не удовольствия, но охоту и путешествия, никогда не удавалось увлечь его одной из тех затей, которые выдумывают молодые люди и в которых хоть раз оказываются замешаны даже те, кто в остальном придерживается самых суровых правил. Никто не мог припомнить, чтобы видел его не только смеющимся тем открытым, радостным смехом, которым обыкновенно смеются молодые люди, но даже улыбающимся.