Басилевс - Гладкий Виталий Дмитриевич

Улучив миг, когда гости пили заздравную в честь какого-то древнего арменийского героя, Митридат встал из-за стола и быстро вышел во внутренний дворик, к своему любимому водоему. Уже стемнело, и царевич, с удовольствием подставив разгоряченное лицо свежему ветерку, уселся на камни под одним из каштанов.

Но он ошибся, когда думал, что за ним наблюдает только мрачный перс. Еще одни глаза, карие и влажные, как у дикой лани, отмечали каждое движение нашего героя. И когда он вышел, девушка, стройная, как кипарис, и еще чересчур юная для того, чтобы стать чьей-либо супругой, незаметно последовала за ним, сгорая от стыда, но, тем не менее, решительно и целеустремленно.

Несмотря на то, что девушка скользила по камням дворика как бесплотное видение, Митридат, еще не утративший остроты слуха, приобретенной на вольном просторе, все же услышал ее. Едва она приблизилась, как юноша стремительно вскочил на ноги и его кинжал едва не пронзил маленькую острую грудь.

– Ах! – вскрикнула в испуге девушка и пошатнулась, теряя сознание.

Испуганный не менее юного создания своей, едва не ставшей роковой, ошибкой, Митридат подхватил девушку на руки и бережно положил на мягкую траву под каштанами. Затем, снедаемый раскаянием, едва не роняя слезу, он стал черпать ладонями воду из бассейна и лить на ее бледное лицо.

В себя она пришла быстро: то ли обморок был не очень глубоким, то ли вода оказалась чересчур холодной. Как бы там ни было, но девушка мигом вскочила на ноги и гневно бросила:

– Грубиян!

Ошарашеный царевич только пробормотал что-то невразумительное в ответ, с мольбой простирая к ней руки. Конечно же, он узнал ее сразу. Девушку звали Нана, и была она из знатной аристократической семьи Ервандуни, царствовавшей при Ахеменидах в Малой Армении.

– Прости, о… – наконец обрел дар речи Митридат, но так и не смог найти в смущенной голове достойного юной красавицы сравнения.

– Прощай, я ухожу, – с неожиданным сомнением в голосе сказала Нана и сделала робкий шажок в сторону приоткрытой двери пиршественного зала. – Но что это? – вдруг воскликнула она и стала ощупывать свою одежду. – Почему… почему я мокрая?

Митридат пустился в торопливые и сбивчивые объяснения. Нана, обрадованная так кстати подвернувшимся препятствием в виде испорченного платья, в котором, конечно же, она никак не могла появиться на людях, капризничала и делала вид, что уйдет немедленно – царевич умолял остаться. Затем Нана пожаловалась на стылый ночной воздух: Митридат тут же с неимоверным пылом стал согревать ей руки…

Давайте, уважаемый читатель, опустим занавес на этой сцене, которая стара, как сам мир, и, тем не менее, свежа и прекрасна, как незамутненная горестями бытия юность. И как бы там ни вещали высокоученые умники, утверждающие с пеной у рта, что в те далекие времена отношения между мужчиной и женщиной были совершенно иными, нежели сейчас, не верьте им. Потому что любовь сродни неизлечимой болезни, поражающей и грубого, необузданного варвара, и человека просвещенного, считающего, что уж он-то может разобраться в своих чувствах. Ибо любовью созданы и человек, и земная твердь, и вода, и животный и растительный миры.

Но возвратимся к пиршественному столу царя Антипатра.

Купец в черных одеждах пьянел на глазах. Пристально наблюдавший за ним Гордий про себя дивился, сколько фиалов тот сумел осушить за очень короткое время. Наконец перс поднялся и, пошатываясь, побрел в глубь дворца, грубо отталкивая попадающихся по пути сотрапезников, не менее пьяных, чем он сам – ближе к ночи царь приказал удалить с пира женщин, и теперь мужская половина наверстывала упущеное.

Гордий хмуро улыбнулся, тайно следуя за купцом. Он понял, куда тот держит путь – в дальнем крыле дворца находилось нужное место. Но, тем не менее, оруженосец Митридата продолжал следовать за персом, хотя сам не находил в его поступках ничего необычного – такого, что могло бы вызвать подозрения у его господина.

Едва перс запер за собой дверь общественного места, как с ним произошла удивительная метаморфоза. Он мгновенно подтянулся, движения купца стали точны и быстры. При неверном, мерцающем свете факела его лицо приобрело выражение злобной решимости и сосредоточенности. Некоторое время перс стоял у двери, с пренебрежительной ухмылкой прислушиваясь к звукам ночного дворца, затем достал из-за пазухи небольшой бурдючок с широким горлом и вылил в отверстие в полу изрядное количество вина.