Любовь и Рим - Бекитт Лора

— Ты бы хотел стать моложе?

— Я? Нет. Я никогда не знал, что делать с молодостью, с жизнью, с деньгами.

— Потому что не умел смотреть вперед.

— А ты умела?

— Я изменилась.

— Пустое! Люди никогда не меняются. Боги создали тебя продажной, такой ты и останешься, даже если перестанешь спать с мужчинами за деньги. А я? Вот уже много лет мне не случалось никого убивать, но это вовсе не значит, что я сделался другим.

— Я думала, тебя давно нет в живых, — помолчав, промолвила Амеана.

— Ты всегда на это надеялась.

Он вдруг понял, что не ревнует Амеану ни к ее настоящему, ни к ее будущему. Возможно, что-то и впрямь изменилось? Мелисс повернул голову к стене, словно бы собираясь заснуть, и женщина не видела его ничего не выражающих, равнодушных, тусклых, не пропускавших света глаз.

…Карион вышел на улицу и остановился. Высоко в небе мерцали звезды, и он смотрел наверх, очарованный бесконечностью, ее отчасти усыпляющей, торжественной, таинственной тишиной. В своем воображении он словно бы качался в невидимой, мягко провисающей паутине посреди Вселенной, и перед ним лежала, как на ладони, вся прошлая, настоящая и будущая жизнь. Он был объят опьяняющей внутренней дрожью, охвачен предчувствием страсти — и в то же время где-то в глубине души удовлетворен, спокоен.

Он вернулся домой не спеша, наслаждаясь вечерней прогулкой. То далекий, то близкий немолчный гул — реки, чьих-то шагов, разговоров — казался ему чуть ли не голосом сошедших на землю небожителей.

Карион застал дома одну лишь Тарсию, она сидела при свете масляной лампы, и было так странно видеть ее замершей, неподвижной. Впрочем, что в ней застыло уже давно, просто Карион не замечал или не хотел этого замечать — в силу возраста и своих эгоистических устремлений.

— Привет, мама! Ты одна? Элия еще нет?

— Нет. Как ушел утром, так не возвращался.

Карион благодушно улыбнулся:

— По-моему, у него появилась подружка!

— Может быть, — устало произнесла Тарсия. Карион сел.

— Я все решил, — внезапно произнес он. — Мы уедем вдвоем.

Тарсия тихонько вздохнула.

— Ты говоришь о своей подруге? О Кирис?

— Да. — В его голосе были мечтательность, твердость и едва прикрытое спокойствием блаженство.

Он миновал тот период, когда чувство было молчаливым и скрытым, теперь ему хотелось поделиться своей радостью. Он был открыт, в нем не чувствовалось ни тени свойственного более зрелому возрасту страха перед непроверенным, непрожитым, страха перед будущим.

«Ты слишком искренне принимаешь жизнь», — как-то сказал ему Гай Эмилий, и это было правдой.

Хотя Тарсии не хотелось ни о чем говорить, она преодолела себя и пошла ему навстречу.

— Наверное, я должна познакомиться с ней? — спросила женщина и слегка удивилась, когда Карион ответил:

— Это лишнее. Ты не поймешь…

— Не пойму чего?

Молодой человек молчал. Что-то словно бы царапало его сердце, он не мог понять, что. Прекрасная Амеана… Это сочетание игривого ума и заметной разочарованности в жизни…

— Как же все-таки ее настоящее имя? Это ты можешь мне сказать?

— Могу. И сказал.

— Амеана?! — воскликнула Тарсия.

Карион усмехнулся, чуть уязвленно, самолюбиво. Он словно бы не замечал внезапно вспыхнувшего тревогой и ужасом взгляда матери.

— Так ты знаешь? Конечно, в Риме не может быть двух столь известных женщин с таким именем!

— Дело не в этом, — сказала Тарсия, поднимаясь с места. — Ничего не может быть хуже того, что случилось с тобой. Скажи, ты с ней спал?

— Если и да, то что?

— Скажи! — крикнула она, возвышаясь над ним, вне себя от горя и гнева. Кариону почудилось, будто мать хочет его ударить.

— Еще… нет, — тихо ответил он.

Женщина перевела дыхание. Она сникла, и в то же время что-то укрепилось в ее душе, затвердело. Она усмехнулась, быстро убрав с лица выбившуюся из прически рыжую прядь.

— Странная вещь… эта жизнь. Думается, вытянешь воз и все, больше не сможешь. Но нет…

И стала рассказывать. Тарсия говорила долго, и сухие, даже жестокие слова в ее устах звучали как-то по-особому, ибо она обладала даром верной интонации, скромной выразительности и искренности, идущей прямо от сердца.

Карион сидел и слушал. Он испытывал странные чувства. В какой-то миг ткань действительности треснула, образовалась дыра, он смотрел туда и ничего не понимал. Теперь он знал наверняка только одно: с этого момента ничто и никогда не будет прежним.