Прощай, оружие! - Хемингуэй Эрнест

– Ну, бэби, – сказал он.

Я приподнялся на постели. Он подошел, сел рядом и обнял меня.

– Славный мой, хороший бэби. – Он хлопнул меня по спине, и я схватил его за плечи.

– Славный мой бэби, – сказал он. – Покажите-ка мне колено.

– Придется штаны снимать.

– Снимите штаны, бэби. Здесь все свои. Я хочу посмотреть, как вас там обработали.

Я встал, спустил брюки и снял с колена повязку. Ринальди сел на пол и стал слегка сгибать и разгибать мне ногу. Он провел рукой по шраму, соединил большие пальцы над коленной чашечкой и остальными легонько потряс колено.

– И дальше у вас не сгибается?

– Нет.

– Это просто преступление, что вас выписали. Они должны были добиться полного функционирования сустава.

– Было гораздо хуже. Нога была как палка.

Ринальди попробовал еще. Я следил за его руками. У него были ловкие руки хирурга. Я поглядел на его голову, на его волосы, блестящие и гладко расчесанные на пробор. Он согнул ногу слишком сильно.

– Уф! – сказал я.

– Вам надо было еще полечиться механотерапией, – сказал Ринальди.

– Раньше было хуже.

– Знаю, бэби. В таких вещах я смыслю больше вас. – Он поднялся и сел на кровать. – Сама операция сделана неплохо. – С моим коленом было покончено. – Теперь рассказывайте.

– Нечего рассказывать, – сказал я. – Жил тихо и мирно.

– Можно подумать, что вы семейный человек, – сказал он. – Что с вами?

– Ничего, – сказал я. – А вот что с вами?

– Эта война меня доконает, – сказал Ринальди. – Я совсем скис. – Он обхватил свое колено руками.

– Ого! – сказал я.

– В чем дело? Что, у меня не может быть человеческих чувств?

– Нет. Вы, видно, провели веселое лето. Расскажите.

– Все лето и всю осень я оперировал. Я работаю без отдыха. Я один работаю за всех. Самые трудные случаи оставляют мне. Честное слово, бэби, я становлюсь отличным хирургом.

– Это звучит уже лучше.

– Я никогда не думаю. Нет, честное слово, я не думаю, я просто оперирую.

– И правильно.

– Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать не приходится, и на душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мне поверить. Ну, а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?

– Да.

Они лежали в моем рюкзаке, в коробке, завернутые в бумагу. Я слишком устал, чтобы доставать их.

– А у вас разве хорошо на душе, бэби?

– Омерзительно.

– Эта война ужасна, – сказал Ринальди. – Ну, ладно. Вот мы с вами напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.

– У меня была желтуха, – сказал я. – Мне нельзя напиваться.

– Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись: рассудительный, с больной печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. И зачем только мы в нее ввязались?

– Давайте все-таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпить можно.

Ринальди подошел к умывальнику у другой стены и достал два стакана и бутылку коньяка.

– Это австрийский коньяк, – сказал он. – Семь звездочек. Все, что удалось захватить на Сан-Габриеле.

– Вы там были?

– Нет. Я нигде не был. Я все время был здесь я оперировал. Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. Я его все время берег, чтобы он мне напоминал о вас.

– Или о том, что нужно чистить зубы.

– Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мне напоминал, как вы по утрам старались отчиститься от «Вилла-Росса», и ругались, и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот стакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щеткой. – Он подошел к постели. – Ну, поцелуйте меня и скажите, что вы уже перестали быть рассудительным.

– Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.

– Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский пай-мальчик. Я знаю. Вас совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой англосаксонский мальчик опять станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.

– Налейте коньяку в стакан.

Мы чокнулись и выпили. Ринальди посмеивался надо мной.

– Вот подпою вас, выну вашу печень, вставлю вам хорошую итальянскую печенку и сделаю вас опять человеком.

Я протянул стакан, чтобы он налил мне еще коньяку. Уже совсем стемнело. Со стаканом в руке я пошел к окну и раскрыл его. Дождя уже не было. Стало холоднее, и в ветвях сгустился туман.

– Не выливайте коньяк в окно, – сказал Ринальди. – Если вы не можете выпить, дайте мне.

– Подите вы знаете куда, – сказал я. Я рад был снова увидеть Ринальди. Целых два года он занимался тем, что дразнил меня, и я всегда любил его. Мы очень хорошо понимали друг друга.