Мешок кедровых орехов - Самохин Николай Яковлевич

Чуть было он не сунул валенки в мешок, да вовремя одумался: куда!., война ведь. А солдат на войне — этому его еще покойный дед учил — должен быть легким: встал — встряхнулся, лег — свернулся. Еще дед рассказывал одну историю: как возвращался он в девятьсот шестом году из японского плена. Их тогда до Владивостока довезли на пароходе, а уж от Владивостока они, дождавшись, когда встанет Амур, пошли пешком. По льду. И вот был там, среди них, один солдатик, слабосильный или больной, может (так они думали), все отставал. Ну, мужики его жалели, шли потише. А он отстает и отстает. А потом, в который-то день, и вовсе упал, ткнулся носом в снег. Тогда они решили мешок его поделить между собой: глядишь, мол, пустой-то он как-нибудь дойдет. Развязали мешок — а там подковы, удила, скобы, гвозди… пуда два железяк. Вот ведь жадность человеческая: за тыщи километров пер. Хрипел и пер, падал и пер.

Отец вздохнул: да-а… Тот солдат все же домой шел. А ему неизвестно сколько еще предстояло шагать от дома. Он достал ножик, вырезал пару стелек. Подумал и еще две вырезал, в запас — испортил второе голенище. Снова переобулся, притопнул — хорошо! Ноге было тепло и мягко. «Черт мне теперь не брат!» — сказал отец и закинул головки валенок в кусты.

Шли. Проходили иногда деревни, вернее, остатки деревень. Обнаруживали в них следы недолгого и не тяжелого боя. Дело в том, что они двигались вторым эшелоном. Несколько раньше вперед ушел другой батальон полка. Вот ему-то, как видно, и приходилось схватываться здесь с остатками немцев — с прикрытием или, может быть, факельщиками.

Судя по колесным следам, тому батальону спешиваться не пришлось — успели ребята проскочить по холодку. Немцев они, похоже, заставали врасплох и гнали без задержки. Может, и артиллерия лупила вчера не случайно, не сослепу — хотела отсечь их от первого эшелона.

Легким и безопасным оказался для них этот день. Война опять отодвинулась куда-то далеко, казалось, идут они не навстречу смерти, пулям и осколкам, а просто совершают очередной учебный марш-бросок и к вечеру вернутся в теплые землянки. Вдобавок, солнце после обеда пригрело совсем по-весеннему, а при солнышке всегда кажется, что жизнь впереди и веселая, и долгая. И — вот ведь беспечный российский солдатик! — молодые парни, вчера еще испуганно пригибавшие головы, вжимавшиеся в ненадежные борта машин, отстегивали каски и незаметно кидали их в снег: для чего, дескать, эта лишняя тяжесть.

Отец свою каску не бросил. Но не потому, что верил в ее надежность, — он командиров боялся. Его и так уже опасение взяло за ботинки. Когда переобувался, не думал об этом, а теперь запереживал. Вдруг увидят, скажут: эт-то что такое? почему не по форме?! немедленно обуть валенки!.. А где они, валенки-то? Их уже тю-тю.

Он поэтому старался с краю не держаться, забивался в средину колонны. Ребята, конечно, подметили, что он хоронится, и сообразили, черти, из-за чего. И тут уж они на нем отыгрались.

— Товарищ лейтенант! — кричал кто-нибудь нарочно громко, когда командиров поблизости не было. — Вроде у нас здесь американец приблудился!

— Ага, союзничек занюханный! — подхватывали другие.

— Да не американец он — японец!

— Точно. Шпион. Его на парашюте сбросили.

— Японец, японец! Вон у него и глаз узкий, и нос плюский.

— Товарищ лейтенант! Разрешите, мы ему по карманам пошурудим. Наверняка у него в кисете динамит.

Отец сам спешил вынуть кисет, пока эти жеребцы и правда в карман не полезли.

— Закуривай, ребята, японского. С динамитом.

Он не обижался на подтрунивания. Понимал: пацаны ведь. Пусть подурят. Может, и дурит кто из них последний раз в жизни.

А табачок у него действительно был с «динамитом», настоящий самосад — из домашнего запаса.

…Третий день жестоко отомстил им — и за передышку, и за беспечность.

Они долго шли лесом. Где-то за его мохнатостью разгорался яркий день, а здесь пока еще низко стоящее солнце лишь иногда полосатило дорогу дымными непрочными лучами. Они привыкли к зелени хвои, к сумраку, и когда лес внезапно кончился, на минуту ослепли от хлынувшей в глаза нестерпимой белизны. И тут по ним, ослепшим, полосонула длинная пулеметная очередь, сразу выщербила голову колонны — словно прикатился с невидимой горы и врезался в людей невидимый камень.

Колонна развалилась: задние кинулись обратно в лес, передние — в стороны, под низкорослые сосенки, россыпью выбежавшие на опушку. А пулемет стриг над их головами ветки, осыпал хвоей, вдавливал в снег. Умолкал ненадолго и снова бил, настырно, бдительно. Стоило кому-то приподнять голову, чтобы хоть с соседом переброситься: откуда, мол, он сорвался-то, с какого пупа? — как тут же шевеление это пересекалось коротким, злым тататаканьем.