Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро

— Нет, не знал.

— Так вот, знайте. Римляне были от финикийских плясуний без ума.

Слова льются легко и непринужденно: Лолита Пальма отменно владеет собой — этакая радушная хозяйка города, показывающая его достопримечательности заезжему чужеземцу. Тем не менее, думает Пепе, это я ведь ее вожу и сопровождаю. Откуда, интересно знать, взялось такое безмятежное спокойствие?

— В те времена, — добавляет она, помолчав немного, — мне, вероятно, пришлось бы заниматься и этим. Компания «Пальма и сыновья», экспорт танцовщиц…

Она перебивает себя мягким смешком, но корсар и сейчас не смог бы поручиться, что эти слова были сказаны в шутку.

— Танцовщиц… — повторяет он.

— Да. Вместе с маринованным тунцом они прославили и озолотили финикиян. Барышням этим, впрочем, повезло меньше — император Феодосии счел их танцы чересчур сладострастными и запретил. Если верить святому Иоанну Златоусту, всегда казалось, будто в паре с ними пляшет сам сатана.

Оставив позади танцующих, они идут дальше. Над ними — улица широка и потому щедро открывает пространство небесного купола — теснятся звезды. На каждом перекрестке, что остается слева от них, Пепе Лобо ощущает мягкое, чуть влажное дуновение бриза: левантинец дует от ближней крепостной стены, за которой в трехстах шагах отсюда плещет Атлантика.

— Вам нравятся люди в Кадисе?

— Кое-кто.

Еще несколько шагов молча. Лобо слышит время от времени шелест шелкового домино. Вдыхает еле ощутимый аромат духов, какие обычно не используют дамы ее возраста. Сладковатый и, во всяком случае, приятный. Свежий. Не навязчивый. Бергамот? — ни с того ни с сего спрашивает он себя. Он и не знает, как пахнет бергамот.

— Да, кое-кто нравится, а кое-кто — нет, — добавляет он. — Как везде и всюду.

— Я мало знаю о вас.

Это звучит почти как жалоба. И почти как упрек. Моряк, подавая Лолите руку, чтобы помочь обойти загородившую путь телегу с воздетыми к небу оглоблями, качает головой:

— Ничего интересного. Обычная жизнь. И море, как выход из положения.

— Вы вернулись из Гаваны совсем юным, так ведь?

— Сказать «вернулся» было бы неточно. Просто приехал. «Вернуться» — это значит появиться в метрополии с несколькими тысячами реалов, чернокожим слугой, попугаем и ящиками сигар.

— И с китайской шелковой шалью для какой-нибудь дамы?

— Да, кое-кто и шаль привозит.

Несколько шагов Лолита делает молча.

— А вы?

— Иногда и я.

Улица Пальма с ее двойным рядом светлячков осталась позади. Народу здесь меньше, а впереди простирается темная эспланада Сан-Педро с высящейся справа квадратной громадой странноприимного дома. Пепе Лобо останавливается, намереваясь повернуть обратно, однако Лолита идет вперед, туда, где крепостная стена врезается в синеватую полумглу моря. Через равные промежутки времени в отсветах маяка Сан-Себастьян она делается желтой.

— Мне припоминается… — задумчиво говорит Лолита, — что вы как-то сказали, будто только глупец пойдет плавать по доброй воле и удовольствия ради. Вы и в самом деле не любите море?

— Вы шутите? На всем белом свете нет места гаже.

— Зачем же вы… продолжаете?

— Больше некуда.

Доходят до равелина, приближаются к Калете. Смутно вырисовывается во мраке караульная будка и силуэт часового. Пятна света, бросаемого фонарями, выхватывают из темноты полукружие белого песка; из-за дощатых стен таверны под полотняным навесом доносятся музыка, смех, песни. На черном фоне неподвижной воды выделяются более светлые очертания вытащенных на берег шлюпок и яликов, а за ними, подальше, — канонерских лодок, стоящих на якоре. В Кадисе, думает Пепе Лобо, все кончается морем.

— Я хотела бы спуститься туда, — говорит Лолита.

Корсар несколько растерян. Даже при том, что сегодня — карнавал, а она — под маской, но гремящие музыкой, переполненные моряками, солдатами, дешевыми женщинами кабаки на Калете — не место для порядочной дамы.

— Это вы не очень удачно придумали… — бормочет он в замешательстве. — Может, лучше было бы…

— Да успокойтесь вы! — смеется она. — Это ведь пожелание, а не намерение.

Опершись о каменный парапет, они стоят молча. Рядом. Близко друг к другу, вдыхая влажно пахнущий илом солоноватый воздух Лобо физически ощущает у своего правого плеча ее присутствие. Кажется, что даже чувствует тепло ее тела. Или — это ему в самом деле лишь кажется.

— Вы ожидаете подарка судьбы? — спрашивает Лолита Пальма, возвращаясь к прежнему разговору.

Что ж, думает Пепе Лобо, можно и так сказать. Подарок судьбы. И спустя мгновение кивает очень серьезно:

— Я его ищу. Да. И как только найду — навсегда позабуду про море.

— Да?.. В самом деле? — Ее удивление не кажется наигранным. — А я думала, вам нравится такая жизнь… Приключения…

— Вы ошибались.

Снова молчание. Пепе Лобо вдруг захотелось выговориться. Объяснить все то, что прежде никому объяснять не собирался.

— Я живу так потому, что иначе жить не могу. Вы называете это приключениями. Пусть так. Но я отдал бы все приключения на свете за пригоршню золотых. Если когда-нибудь удастся покончить с этим, куплю себе клочок земли как можно дальше от моря, чтобы не видеть его… Дом построю, беседку и буду сидеть там вечерами, смотреть на закат и не думать, выдержит ли якорь, надо ли взять рифы, чтобы ночь прошла спокойно.

— А женщина?

— Женщина? Что ж… Может быть. Может быть, и женщина ко всему этому.

И замолкает в растерянности. Лолита Пальма задала свой вопрос бесстрастно. Холодно. Словно просто добавляла к его перечню еще один, позабытый им пункт. И как раз этот отчужденный тон — истинный или показной? — сбил корсара с толку.

— Вы скоро осуществите свою мечту, — говорит она. — Я имею в виду, что денег будет достаточно. И что вы сможете сойти на берег.

— Может быть. Во всяком случае, не стоит загадывать.

Маяк над замком, на оконечности перешейка Сан-Себастьян, освещает их своим пульсирующим огнем. Черный силуэт часового медленно прохаживается вдоль стен вперед и назад. Лолита Пальма не откидывает капюшон с головы, но маску сняла. Лобо смотрит, как в проблесковых маячных огнях то возникает из тьмы, то вновь исчезает ее профиль.

— Знаете, чем мне нравятся моряки? Они много видели и мало говорят. И верят тому лишь, что видели собственными глазами, познали на собственном опыте, а не вычитали из книг. Морякам никогда не нужно общество — они привыкли к одиночеству. И еще у них — у вас есть какая-то наивность, простодушие, присущее тем, кто, сходя на сушу, словно попадает в дебри неведомого мира, от которого не всегда знаешь, чего ожидать.

Пепе Лобо слушает ее с нескрываемым удивлением. Ах, вот как, значит, выглядит он в глазах других людей. Таким, стало быть, видит его она.

— О людях моего ремесла представление имеете лестное, однако превратное, — отвечает он. — Самый отъявленный сброд, какой встречался мне в жизни, встречался не где-нибудь, а на палубе корабля. И знаете ли, еще скажу, если позволите, что никогда не оставил бы вас наедине с моей командой…

— С вашего разрешения, сеньор, я позабочусь о себе сама, — после краткой, исполненной негодования паузы следует ответ прежним тоном.

Родовая, фамильная гордость семейства Пальма. При очередном проблеске маячного огня на лице Пепе Лобо обнаруживается улыбка.

— Я выросла в окружении моряков, капитан. У нас в доме…

Говорит непререкаемо и самоуверенно. Пульсирующие далекие вспышки высвечивают упрямый профиль. Она смотрит в море.

— Вы, сеньора, судите по тем, кто изредка приходил к вам в гости. И по тому, что прочли в книжках.

— Я умею видеть, капитан.

— В самом деле? И что же, например, вы видите во мне?

Вопрос повисает в воздухе. Хрупкое равновесие, в котором балансировал разговор, нарушено. Лолита Пальма молчит, чуть приоткрыв рот. Она, кажется, растерялась, и Пепе Лобо неожиданно для себя тронут непривычным чувством, похожим на раскаяние. Впрочем, заданный им вопрос — из разряда тех, на какие не ждешь ответа.

— Послушайте, — говорит он наконец. — Мне сорок три года, а я по ночам просыпаюсь каждые два часа, чтобы определить, где находится судно и не переменился ли ветер. Желудок у меня — ни к черту от гнусной корабельной кормежки. По нескольку дней кряду мучаюсь головными болями. Если долго нахожусь в одной позе, суставы хрустят, как у древнего старца. К перемене погоды ноют все кости, которые ломал себе когда-либо. Сам или при чьем-нибудь содействии. Налетит хороший шторм, ошибется ли штурман в счислении, зазевается рулевой или просто хоть на минуту от меня отвернется удача — я мгновенно потеряю все. Не говоря уж…

И замолкает, не желая продолжать. Не хочет говорить, чего он боится на самом деле. Что может стать калекой или погибнуть. И спрашивает себя, а к чему вообще было сказано все предыдущее. Что он хочет доказать этой женщине? Что опровергнуть? В чем разубедить? Что преодолеть? Быть может, желание обернуться к ней и очертя голову схватить ее в объятия?