Дитя слова - Мердок Айрис

— А он, судя по всему, действительно находится в ужасном состоянии.

— Тем более вы должны попытаться. Примирение должно состояться, должно.

— Почему, собственно, должно? Ты рассуждаешь, как какой-нибудь чертов теолог. Ты веришь в нечто, именуемое примирением. Возможно, и я когда-то в это верил. Не знаю. Ты думаешь, есть такое место на земле, где происходит примирение. Мне это представляется все равно как вера в Бога. Только Бога-то нет. Вот в чем дело. И то, что Бога нет, явление не негативное, а позитивное.

— Хорошо. Я тоже не верю в Бога. Я считаю, что надо быть простым и правдивым. Бога, может, и нет, но есть порядочность и… и есть правда, и можно постараться придерживаться этих понятий — я, во всяком случае, стараюсь жить в свете этих истин и стараюсь делать добро и не отступаться от того, что я считаю добром, даже если это кажется глупым, когда доходит до дела. Вы могли бы помочь себе и Кристел, вы могли бы помочь ему, по сделать это можно только с помощью добра, если верить в него и держаться его, — сделать это можно только, как бы это сказать… просто… не выпячивая своего достоинства… без… драматизма… или… всяких чудес…

— Ты говоришь красноречиво, мой дорогой Артур, но не очень ясно.

— И не придумывайте, будто вы влюблены в его жену.

— Я вовсе ничего не придумываю.

— Нет, придумываете, а это все глупости, это не имеет никакого отношения к главному, вы должны…

— В твоих доводах слишком много «должны».

— Вы не должны обсуждать Ганнера с его женой и втайне встречаться с ней — не вам заниматься этим, это не ваша обязанность, ничего хорошего это не даст, неужели вы не видите, что тогда другое невозможно, не надо вам путаницы, не надо тайн и… и приятных волнений… вы должны только верить… в свою добрую волю и… в правду и… в простые стародавние представления о жизни… ну, вы меня понимаете… а вы вместо этого очертя голову кидаетесь в сложный…

— Мне нравится твое «простое стародавнее представление о жизни», мой простой стародавний милый друг.

— Вы намеренно уничтожаете свою способность что-то исправить, улучшить — совсем как солдат, который намеренно калечит себя, выводя из строя, это же преступление…

— А может, я джентльмен-волонтер.

— Если бы вы только могли спокойно прийти к нему…

— Вот это-то, именно это, Артур, и есть иллюзия, простая стародавняя фикция, которая именуется сентиментальностью. Ганнер дал мне отличный урок причинности. Вот ты сейчас говоришь о правде. Но тут проблема, требующая научного подхода, а наука — это правда, верно? В отношениях человека с прошлым не может быть чудес, искупления, заживления, не может быть преобразующих перемен. Остается лишь примириться со всеобщим свинством и отстаивать себя. Когда я был маленьким, я верил, что Христос умер за мои грехи. Только, конечно, поскольку он Бог, то на самом деле он вовсе не умер. Случилось настоящее чудо. Он страдал, а потом как-то все образовалось. А ничто не может быть утешительнее, чем думать, будто страданиями можно искупить вину, можно действительно все стереть и что со смертью все не кончается. Больше того: и по пути к ней ты не способен никому причинить зло, поскольку все, даже самое малое, можно изменить и смыть, все можно спасти, все — какой прекрасный миф, и его вдалбливают в голову маленьким беззащитным детям, и какая же это чертовски гнусная ложь — это отрицание причинности и смерти, это превращение смерти в сказку о благом страдании! Кого может испугать страдание, если смерти нет и прошлое можно изменить? Можно даже желать страдания, если оно автоматически перечеркивает все твои преступления. Р-р-раз и готово. Только все не так. Однако все эти годы в моих мыслях о Ганнере и случившемся всегда присутствовало крошечное зернышко этой сентиментальной старой лжи — не потому, что я рассчитывал на это: я ведь все равно не смог бы с ее помощью изменить свою жизнь или жизнь Кристел, что и не удивительно, ибо никакого проку от такой сказки быть не может, но когда он появился — я хочу сказать, Ганнер — все это вдруг разгорелось у меня в груди и родилась дурацкая надежда…

— Это не дурацкая надежда…

— Дурацкая надежда, что наконец я буду как-то вознагражден за все мои несчастья, за сломанную карьеру, за неиспользованные способности, — а ведь, собственно, к этому, насколько я понимаю, все свелось: никто по-настоящему не может помочь мне, кроме него, а ему никто по-настоящему не может помочь, кроме меня, — и я почему-то вообразил, что мы могли бы встретиться и сказать: «Эй, стой!», и все скверное отпало бы и изменилось в мгновение ока, как в истории про Иисуса Христа, только в жизни все иначе — глубже, случайнее, да и мы уже слишком стары для этого. Конечно, сейчас кажется нелепым, глупым, что ты столько страдал из-за чистого случая, из-за чего-то столь эфемерного, чего могло бы и не произойти, и еще немного — не произошло бы, и, конечно же, нелогично чувствовать за это вину, вот почему у меня родилась мысль, что все это может исчезнуть. Но отсутствие логики лежит в основе всего, оно все пронизывает, зацепиться не за что, спасения нет, таков твой удел: мне предначертано глупо страдать, моя мать глупо страдала, мой отец глупо страдал, моя сестра глупо страдает — для этого мы созданы… Ганнер же — лишь механическое орудие моей судьбы, так же как я — лишь механическое орудие его судьбы…