МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ - Кантор Максим

В последние годы жизни Зиновьев увлекся воинственной антинаучной историей человечества, написанной профессором математики Фоменко. Смысл данного сочинения состоит в том, что истории, той, что преподают в школах, — упорядоченной, хронологической истории, не существует. Это все выдумки последующих поколений, подтасовка. Все летописи, труды историков, хроники и свидетельства — все это фальсификация. А как же памятники архитектуры и искусства? Тоже подделка, позднейшая продукция. Собрались ловкачи во времена Людовика Пятнадцатого — и вырубили египетские статуи. Вся античность создана в восемнадцатом веке, Карл Великий и Фридрих Великий — одно и то же лицо, и так далее.

Зиновьеву данная теория страшно нравилась, импонировала дерзновенностью, бесшабашным опровержением генеральных посылок Ничто не предопределено. Вот был профессор логики — а стал великий писатель, потому что все вокруг молчали. Вот, был профессор математики — а стал великий историк, потому что все пользуются привычной хронологией, а одиночка взял и усомнился! Вышел новобранец-силач и поднял штангу одной рукой. История — это, в конце корцов, тоже своего рода идеология. Вот вменили историю как данность — заявлено людям, что существует пространственно-временной континуум, наложены на мир сетки координат, мы все в определенном смысле заложники исторических абстракций. Однако можно ведь к этой абстракции исторического познания (коль скоро история дана нам в отношении, которое мы наделяем непроверенными свойствами) применить тот же самый безжалостный метод-отмычку, формальное уточнение свойств предмета познания, и данное уточнение непременно приведет нас к образованию конкретного знания — которое тоже можно обобщать, но уже на ином уровне. Здесь уже не будет места идеологии истории — только чистый логический метод опровержения допущений. Так безумная теория Фоменко стала союзницей Зиновьева — в его борьбе за конкретную свободу. Нет пределов человеческому сопротивлению! Бытие свободного сознания не сдается. Сломаем навязанную нам историческую хронологию!.

Умный Александр Александрович совершенно серьезно излагал всю эту ахинею и спрашивал собеседников: ну а чем вы можете доказать, что данная посылка не верна?

Уверяю вас, Зиновьев не хуже любого осведомленного человека знал про углеродный анализ, не хуже своих интеллигентных коллег был знаком с высказыванием Анаксимандра про вещи, осужденные за несообразность порядку времени, он все знал про историчность бытия, и про то, что философия поверена историей; да и Гегеля он не раз читал. Но то все были доказательства как бы нечестные, укорененные в том времени, которому эти доказательства выгодны. Ведь интеллектуальная операция по определению времени как протяженной сетки координат — была произведена из определенного отрезка времени; следовательно, мысль (и эта мысль тоже!) была ангажированной. Это снова была та же самая идеология: «Одно время говорит, что оно наследует другому времени потому, что прежнее время было прежде него». Один критянин говорит, что все критяне врут — прав ли он? А если обойтись без критян вообще? А если начать вообще сначала — без времени? Ведь сделали же однажды первичное бытие, еще до времени и пространства, вот его бы отстоять! А если отменить природу доказательности? Существует ли разумное — именно разумное, а не просто фактическое — обоснование того, что сначала идет одно время, а потом — другое? Ему хотелось и это доказать разумом, без привлечения углеродного анализа и ссылок на авторитет Гегеля. Ему хотелось простоты пророка Даниила, который режет бытие просто — на глиняное и на медное. И с простотой пророка Даниила ему хотелось указать на mene, fares, takel цивилизации — отменить ее диктат.

Проще говоря, ему мерещилось некое первичное бытие — такой эпос утопии, где досадные просчеты спишутся сами собой, а традиция не приговаривает человека к линеарному будущему. Остается загадкой, почему он не полюбил безумные фантазии демократов о европейском будущем России, байки о том, что Россия — европейская держава. В этих фантазиях столь же мало историчности, как и в теории Фоменко. Но отталкивала пошлость, отталкивал примитивный расчет. В том, чтобы сломать хронологию — расчета не было, было освобождение от заказов.

В рамках нехронологической истории Пиночет оказывался приемлемым собеседником для сторонника Маркса, Шилов — приемлемым другом для того, кто любил Гойю, а русские националисты — подходящей аудиторией для гуманиста. Все перемешалось в кучу, и эта свободолюбивая куча должна была стать пьедесталом свободной личности.