МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ - Кантор Максим

И тот простой факт, что для сохранения привилегий Черчиллю следовало воспользоваться демократической доктриной, — говорит лишь об одном: доктрина эта работает, это эффективный механизм управления и подчинения. Династический аристократ и богатый феодал должен пользоваться механизмом демократического управления для того, чтобы сохранить прежние привилегии в новом обществе.

Сэр Уинстон, безусловный герой двадцатого века, стоял среди руин Ковентри и беседовал с гражданами демократического общества — равный с равными — но потом садился в «Роллс-ройс» и ехал в поместье, а граждане шли в подвал. И это понятно: у лидера должны быть привилегии, на всех поместий не напасешься, надо быть с народом душой, а телом — можно быть в другом месте. Так было всегда, но прежде привилегии выдавались на основе неравенства, а теперь — на основе равенства.

И граждане кричали Черчиллю (он описывает это в мемуарах): «Отомстите им (немцам. — М. К.)! Разбомбите их дома тоже! Заставьте их пережить то же самое!» И Черчилль обещал — и сделал. По бесчеловечной жестокости английские бомбардировки превосходят немецкие многократно: убивали гражданское население тысячами и равняли с землей города. Можно даже предположить, что не народ мстил народу, но капиталист сводил счеты с капиталистом-конкурентом, иначе как понять такую жестокость? Можно сказать даже еще точнее: мироуправляющая демократия — в лице менеджмента — пресекла все попытки саботажа производства, сделала их отныне невозможными.

Когда домохозяйки взывали к Черчиллю — отомсти! — они, разумеется, не вспоминали о годах, когда доллар стоил четыре миллиарда немецких марок, а Британия с холодным расчетом вводила 26-процентную пошлину на немецкие товары. И не вспомнили о репарациях, поставивших соседок — немецких домохозяек — на грань голода. И не думали о золотом запасе Германии, изъятом у Германии в то время, когда стране было нечего есть. И не думали о том, что дома в Ковентри были разрушены только после того, как пришли в упадок немецкие дома, немецкая жизнь. И случилось это не по воле стихии, а по расчету мужей тех британских домохозяек, которые кричали Черчиллю: отомсти!

Черчилль сдержал слово — правда, еще до начала Второй мировой он практически довел немецкие города до разрухи, так что можно сказать, что он сдержал свое слово неоднократно.

Вероятно, это особенность морали демократа-императора. Впрочем, возможна ли мораль в демократическом обществе? Нужна ли она?

12. Справедливость демократии

Претензии убежденных демократов к казарменному государству Платона, как правило, формируются из противопоставления понятий «справедливость» и «мораль». Справедливые конструкции не часто бывают моральны, и вообще, воздаяние по заслугам мало имеет общего с нравственным законом. Когда Платон вменяет гражданам жесткие общественные обязанности, исходя из понятия «справедливость», он игнорирует личные права каждого человека, преступает через его интимный мир, и тем самым совершает аморальный поступок. И любой враг «открытого общества» является врагом демократии именно потому, что игнорирует мораль.

Демократия ставится нами выше казармы, поскольку в основе этого строя лежит уважение к правам отдельного человека. Эти права демократия может (и должна) обсуждать открыто, и справедливое решение будет принято коллективно; исходя из морального кодекса и мнения гражданского большинства, и будет принят закон. Таким образом, демократическая республика дает повод говорить о чем-то прежде небывалом — о моральном законе общества, о нравственном кодексе государства. Такое общество мы называем гражданским обществом: ведь оно состоит из равнозначимых граждан, каждый из которых имеет право апеллировать к своей совести. Очевидно, что такое нравственное государство не сможет смириться с унижением прав отдельного человека. Мы сегодня наблюдаем, как далеко зашел этот принцип: демократия не может смириться с унижением гражданина не только у себя в государстве, но даже и в очень далеком чужом государстве. И значит, достигнута небывалая вещь: общественная справедливость определяется по отношению к морали, а не наоборот, как это предлагал Платон.

Нельзя не восхититься таким результатом.

Лишь одно-единственное соображение омрачает радость. Существует печальный закон природы: массовые чувства никогда не бывают моральными. Скажем, нельзя вообразить себе массовой любви — разве что массовую преданность. Сострадание и любовь — чувства индивидуальные, чувство любви два разных человека переживают совершенно по-разному. Но ярость, жадность, холуйский инстинкт, страх, отчаяние — такие чувства люди испытывают все вместе, гуртом, с одинаковой яркостью. И если правители взывают именно к массовому волеизъявлению (а как иначе представить себе голосование, форум, собрание, печать, общественное мнение) — то с большой долей вероятности можно предположить, что воля будет дурной.