Лондон, любовь моя - Муркок Майкл

— Это что-то вроде времянки на заброшенных сортировочных путях. Он бродяжничает уже много лет. В нем явно течет цыганская кровь.

— Я так и знала, что во всем этом как-то замешаны цыгане, — говорит Мэри. Ей становится трудно дышать. — О, посмотри, какие розы!

сказал в чем именно я ошибалась горящий бетон видение — арфы и мистер Фицмари как падающий Феникс в отличной пьесе сицилийская вдова коррео пара ми шейгец шлонг ойцгемит-хет

Арендованный «ровер» отвез их за станцию Юстон, в квартал узких улочек, где раньше находились пошедшие под снос дома. Теперь в уцелевших сарайчиках обитали старьевщики, хранившие здесь свое барахло, лошадники, механики, скульпторы, скупщики цветного металла. Несмотря на предзакатное тепло, над кварталом висела атмосфера уныния. Когда они проезжали под железнодорожным мостом к квадратной, окруженной сараями и кирпичными конюшнями забетонированной площадке с торчащей посередине колонкой, со всех сторон до Мэри доносились стук молотков, дребезжание стекла и жужжание пил, пахло конским навозом, древесной стружкой, горячим металлом и жженой резиной. На площадке вокруг колонки толпились грязные ребятишки. Дети эти могли принадлежать к любому из прошедших или грядущих столетий. Они с подозрением поглядывали на «ровер», остановившийся рядом с фургонами, выкрашенными в серебристый цвет. Лишь пара кибиток были традиционного типа, на конской тяге. Они были украшены сложным желтым, красным, голубым и зеленым орнаментом, напоминающим тот, которым в Северной Африке или Афганистане расписывают грузовики. Лошадей, однако, не было видно. Вместо них поодаль лежали груды поломанных автомобилей, тщательно разобранных на детали, которые еще могут пригодиться, и бесполезные части, которые будут сданы как металлолом. Оставив нервного водителя в «ровере», Мэри и Хелен медленно пошли мимо пялящихся на них детишек к кибиткам. Когда они приблизились, в окнах и дверях кибиток появились другие лица, не менее грязные, чем лица детей. В глазах не было никакого любопытства. Из старой раскрашенной кибитки вышел какой-то человек и мягко спросил:

— Чем можем быть вам полезны, барышни?

Его вкрадчивый тон, темные красивые глаза, грязная, отливающая золотом кожа внушали беспокойство. Его запах напоминал запах только что открывшейся ярмарки с аттракционами. А еще от него пахло табаком, потому что, если выдавалась такая возможность, он курил сигары, хотя сейчас держал в пальцах тоненькую самокрутку.

— Мы пришли к Джоко Бейнсу, — ответила Хелен, посмотрев на него недружелюбно, почти с вызовом. Мужчина ей не нравился. — Он ждет нас.

— Джоко! Джоко! — позвал он и, сунув сигаретку в рот, сел на ступеньках и с одобрительным видом поглядел на гостий. — Отличные фигурки! Вы сестры, девочки?

— Большое спасибо за помощь. — Хелен помахала человеку, лицо которого появилось в окне самого большого из фургонов.

Она провела мать вперед по тонкому слою мусора конфетных оберток, газет и журналов. Уже давно Мэри не сталкивалась с такой бедностью и теперь удивилась тому, что местный совет никак с этим не борется. Источая запах горелого масла и металла, с жестоким грохотом над головами промчался поезд, оставляя за собой след копоти, медленно оседающий на развешанном для сушки белье. Залаяла собака.

Вытерев лицо, Джоко Бейнс открыл двери своего фургона и пригласил их внутрь, где оказалось прохладно и чисто и где все вещи были аккуратно расставлены по местам и даже стоял маленький кувшинчик с олеандром, иван-чаем, васильками и маргаритками — полевыми цветами, явно собранными на железнодорожной насыпи. На полке над встроенной кушеткой был маленький телевизор, по которому при отключенном звуке шла «Улица Коронации». На стенах были развешаны картинки в рамках — «Претворение воды в вино», «Чудесное насыщение пяти тысяч человек», «Воскрешение Лазаря», а также лозунги: «Благослови сей дом», «Дом, милый дом» и «Что значат эти камни?», все заляпанные, словно купленные по дешевке у какого-нибудь старьевщика. Пахло чем-то жареным, сладким холборнским табаком и нафталином. Бледное, изнуренное лицо Джоко Бейнса было так же потерто временем, как и его фургон. У него были короткие, по-военному постриженные, каштановые с проседью волосы, серая кожа, зеленые глаза. Одет он был в голубую рубашку без воротника, серые фланелевые брюки с синими подтяжками, ботинки на деревянной подошве со шнуровкой. При этом он был таким щуплым, что вся эта одежда казалась ему велика. В его лондонском произношении чувствовался легкий северный акцент.