Лондон, любовь моя - Муркок Майкл

Сентиментальность, говаривал дядя Джим, никогда не сможет заменить принцип. «Сентиментальность — основа жизни большинства англичан, но ужасно видеть, как она разъедает душу лидеров партии». Он надеялся, что наше общество переживает некий переходный период, в ходе которого произойдет отказ от бесполезных старых привычек и будут выработаны новые. «Но пока мы даже современную терминологию не изобрели, не говоря о каком бы то ни было действии». Он верил в то, что у него много общего с Бертраном Расселом и Гарольдом Макмилланом. «Будь у меня такая возможность, я тоже был бы счастлив перешагнуть из восемнадцатого столетия сразу в двадцатое». Вот почему его упования были во многом связаны с Америкой. «Все еще страдая от безумных амбиций девятнадцатого века, Европа одновременно испытывает ностальгию по тем временам. Америка не так сильно заражена этой заразой».

Дядя Джим умер до того, как внешнеполитические авантюры Рейгана потрясли веру его друзей-идеалистов, и ему самому тоже достались похороны, которые выглядели как отрицание почти всего, за что он выступал. Помню, что всем, кто пришел его оплакать, было неловко во время поминальной службы, которую по требованию тети Айрис проводили два сайентолога, воспользовавшиеся случаем для пропаганды своего учения. Предполагаю, что дядя был сам виноват в своей смерти. Он сдался. Дядя Джим любил цитировать одного американца, который считал, что разница между американцами и британцами в том, что американцы честно верят в то, что каждый сам выбирает свою смерть. Не знаю, как долго еще хотел он прожить, но жена не дала ему такой возможности. Возвращаясь домой в машине, которую по неясным для самого себя причинам я нанял для того, чтобы отправиться на похороны, я спел «Не хорони меня в пустыне», «Всадников в небесах», «Коварное сердце», «Падших ангелов», «Я болен любовью» и другие отрывки из песен его любимых Хэнка Уильямса, Вилли Нельсона и Уэйлона Дженнингса. Все, что смог вспомнить. Эти трое были его кумирами наряду с Элгаром, Холстом и Перси Грейнджером. Помню, как однажды мы с матерью и ее сестрой пришли навестить его и поверх звуков последних тактов «Деревенских садов» услышали странные звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Потом дядю несколько раз позвали. «Уинстон сегодня сам не свой». Он снял иглу с пластинки. Ему было трудно смириться с тем, что его шеф впал в старческий маразм, но это было очевидно даже для нас. В последние годы пребывания Черчилля на посту премьера очень многие не хотели смириться с угасанием своего героя, потому что слишком много вложили в его образ, однако дядя чистосердечно горевал о нем.

Я был рад тому, что на похороны пришел мой друг Бен Френчу ведь ему так нравились наши совместные посещения Даунинг-стрит. Тетя Айрис преуспела в том, чтобы отвадить близких от этих похорон, но на Бена произвели большое впечатление увиденные там знаменитости, в большинстве своем политики и журналисты. «Я и не представлял, что твоего дядю так любили». Лорд Хьюм наступил Бену на ногу и, повернувшись к нему, пожал ему руку и спросил, как он поживает. «Отлично, — сказал Бен, — а вы как поживаете? Вы ведь лично знавали сэра Джеймса?» Некоторое время они беседовали, не имея никакого представления друг о друге. Хьюм был единственным экс-премьером, который присутствовал на похоронах, но за исключением миссис Тэтчер все, кто еще был жив, прислали трогательные соболезнования. Это было, вероятно, самое странное и печальное событие, свидетелем которого мне довелось быть. Словно наказанием, посланным дяде Джиму за какой-то грех, стал запрет на достойные похороны. Хотя его друзья и коллеги постарались сделать все как следует, они явно полагали, что служба была совершенно неподобающая, тем более все знали, что дядя Джим был сторонником англиканской церкви. Некрологи отчасти скрасили для меня выходку дядиной супруги. Когда она умерла, ни моя мать, ни я не пошли на ее похороны. Своей личной победой считаю установление мемориальной доски на стене дядиного дома на Черч-роуд в Митчеме, а еще, если кто захочет, сможет найти надпись, нацарапанную в темном углу Вестминстерского аббатства. Там написано: «Счастливого пути, приятель!»

После похорон мы с Беном Френчем пригласили маму выпить с нами в ближайшем пабе. Мама всегда любила Бена, так же как меня. С нескрываемой неприязнью спросила она его о его матери и, кажется, была рада услышать, что та умерла от сердечного приступа. Как всегда при встрече с каким-нибудь моим старым другом, мама ударилась в воспоминания о моем детстве и юности и принялась расспрашивать о людях, чьи имена я позабыл и чьи лица не мог вспомнить. Тем не менее именно Бен рассказал ей о том, что Патси Микин арестован в Малайзии за контрабанду наркотиков и приговорен к смерти.