Есть! - Матвеева Анна

И, знаете, акушерка действительно прокричалась – последними словами ее стало философское: «Рожають, сами не знають, для чего и от кого». Увидев долгожданные слезы на ресницах роженицы, акушерка успокоилась, сдулась, как проколотая шина, и вздохнула:

– Ну ладно, что с тобой сделаешь… Сейчас доктор придеть. Эй, погоди, ты что, уже рожаешь? Что сразу-то не сказала?! Василь Святославыч! Василь Святославыч! Тут женщина уже это самое!..

Роженица тянула единственную ноту «ля-я-я-я», пропевая ее, впрочем, как «у-у-у-у-у-у».

Василь Святославыч, на ходу дожевывая пирожок с зеленым луком и яйцом, мчался в приемный покой, где почти явился на свет первый, и единственный, ребенок Марины Дмитриевны Карачаевой.

Он родился в приемнике, под бодрую ругань акушерки и ласковые пришепетывания врача: в передних зубах у врача застрял кусочек зеленого лука, который мучительно четко видела Марина Дмитриевна. Синий громкий младенец возопил за несколько минут до полуночи.

– Записываем двенадцатого, – сказала акушерка и строго глянула на потную Марину Дмитриевну. – Придумала, как назовешь?

Много лет спустя, когда невестка Еленочка родила свою Лизу в новеньком, по последнему слову медицинской моды отделанном роддоме, Марина Дмитриевна вспомнила унизительные роды в приемнике, и то, как орала на нее дура-акушерка, и этот зеленый лук в зубах… Вспомнила и спустя столько лет ужасно разозлилась! Еленочка лежала в отдельной палате – с телевизором, душем и детской люлькой – и гордо кормила свою Лизу, а Марина Дмитриевна и радовалась внучке, и внутренне плакала злыми слезами. Вот если бы отмотать время назад, Марина Дмитриевна нашлась бы, что ответить и рыже-розовому доктору, и акушерке, и Святославычу, назвавшему ее единственного сына Юриком! Вежливо кивая в такт Еленочкиным словам, Марина Дмитриевна думала о том, что имя Юрий ей никогда не нравилось и что гагаринский полет в космос всего лишь совпал во времени с главным событием ее жизни.

Марине Дмитриевне нравилось совсем другое мужское имя – Евгений. В нем эргономно сочеталось все, к чему Марина Дмитриевна была неравнодушна, – в нем жили гениальность, благородство, великая русская литература и хитрые глаза артиста Евстигнеева в его лучших ролях.

Евгением звали единственную любовь Марины Дмитриевны, которую ей, впрочем, пришлось делить с ближайшей подругой и главной вражиной – Бертой Дворянцевой. Девушки вначале учились вместе в консе, а потом долго играли в одном оркестре – Берта оглаживала арфу, Марина дула в кларнет. Евгений сидел ровно между ними, с виолончелью, и косился то вправо, то влево.

Евгений был пришелец – из большого сибирского города, привыкший что к темноте, что к морозам. Желтые с коричневым ободом глаза и длинные, аккуратно выточенные пальцы – вот первое, что запомнила Марина в новом музыканте и о чем немедленно рассказала Берте.

Берта Дворянцева вместе со своей одесской мамочкой появилась в городе накануне консерваторских экзаменов – яркие гражданочки с хорошей примесью южной крови. На Берту сворачивали шеи – и абитура, и студенты, и преподаватели, но маман гордо вышагивала рядом, охлаждала всех предостерегающим взглядом.

К Марине Карачаевой одесситки расположились сразу – общими данными маленькая кларнетисточка явно уступала Берте, правда, фигурку вырастила ладную, такая до пятидесяти лет служит верно, будто хороший диплом. Впрочем, Берта и маман великодушно простили Марине ее прекрасную фигуру и записали кларнетисточку в верные подруги. Марине ничего не оставалось делать, как согласиться на эту странную дружбу – и с Бертой, и с маман одновременно.

Маман всегда решала за Берту – с ней нужно было согласовывать жизненные вехи и получать дозволение на каждого нового человека. Марина потом узнала о счастливом школьном прошлом Берты – маман выкашивала все лишние, на ее взгляд, человеческие посевы, которым вздумалось расти рядом с дочкой. Одного слишком шустрого мальчика она таки выжила из класса, а возмутившаяся произволом училка быстро отправилась за ним следом. Наверное, думала Марина, после отъезда Дворянцевых Одесса вздохнула полной грудью!

В городе нашем маман сильно мерзла, ругала страшными словами климат, отвратительную рыбу из магазина «Море» и – особенно! – местные помидоры, даже у рыночных торговцев не способные налиться правильным цветом («Где ты, фонтанская помидора?»). Готовила она, как часто бывает с такими стервами, по собственной характеристике, божественно , дома у них всегда стоял густой ароматный туман, и вечно голодная кларнетисточка не раз и не два глотала слюну уже на слове «Здравствуйте!», пробираясь следом за Бертой в кухню.