Воспоминания Элизабет Франкенштейн - Рошак Теодор

— И хорошо тебе было с ней?

Он опять пожал плечами, будто не придал этому значения.

— Мне было просто любопытно. Я изучал ее, как мог бы изучать книгу.

— Тогда ты мало чему научился, если так ведешь себя — как бандит.

— Соланж не сопротивлялась.

— Потому что она ваша служанка, Виктор! Неужели не понимаешь? Если бы эта глупая корова могла свободно высказать, что она думает, она сказала бы тебе другое. Но кому какое дело до ее протеста, кто хотя бы поверит ей? Ты ее господин и можешь делать с ней, что хочешь. Но мне ты не господин.

На его лице наконец появилось выражение неподдельного раскаяния.

— Я не хотел сделать тебе ничего плохого, Элизабет. Просто забылся. Такое случается, когда человек возбужден.

— Насколько могу видеть, теперь ты не возбужден. А потому ты снова мой друг и брат.

Будучи рассерженной, я сказала это мимоходом, не думая уязвить его. Но мое замечание вызвало в нем неожиданное замешательство. Он мгновенно прикрылся руками, словно его больше смутило то, что я вижу его пенис поникшим, а не торчащим. «Как легко смутить мужчину, сбить с него спесь, — подумала я. — Этот солдат, готовый к бою, уже и разоружен».

— Но я все равно твоя сестра, — продолжала я, — даже когда ты возбужден. А не книга, способная удовлетворить твое любопытство.

— И тебе никогда не захочется, чтобы я повторил попытку?

Я колебалась, не зная, что ответить.

— Я этого не говорила. Но то, что ты делаешь без позволения, никогда мне не понравится.

Немного погодя, когда мы возвращались домой и нас уже было видно из шато, Виктор остановил меня.

— Не говори никому! — Он умоляюще стиснул мне руку — Если проболтаешься, нас накажут.

И пока я не дала обещание, он не отпускал меня.

* * *

Ничто так не свидетельствует о пробуждении в девочке женщины, как первые признаки тщеславия. В этом отношении то, что произошло в тот день на лугу, произвело необычные перемены в моих привычках. Прежде я обращала внимание на свою внешность не более любой моей сверстницы. Но отныне лицо, которое я, пробуждаясь, видела в зеркале, стало тираном, постоянно требовавшим служения ему. Теперь мне было недостаточно мельком глянуть в зеркало, чтобы убедиться, правильно ли повязан бант, не посадила ли я на себя жирное пятно за столом. Теперь я внимательно рассматривала каждую черточку моего лица, словно сам этот процесс мог улучшить то, что я видела перед собой. А то, что я видела, очень не нравилось мне, ибо показывало, что я попалась в ловушку безотчетного соперничества со всем женским родом. Все в моем лице казалось мне далеким от совершенства, если не просто ужасным. Скулы, до последнего времени, к счастью, скрытые детской округлостью щек, стали слишком высокими и торчащими. Лоб, конечно же, слишком низким, больше чем на дюйм, — обстоятельство, которое я пыталась исправить, зачесывая волосы назад и стягивая так, что было больно. Это мало помогло, да к тому же становился виден шрам на виске. Почти разгладившийся, этот шрам можно было заметить, только внимательно приглядевшись, тем не менее мне казалось, что он недопустимо выделяется. Нельзя ли его замазать кремом или пудрой, спрашивала я себя? А брови, конечно, расположены слишком близко, почти срослись над переносицей. Это, однако, можно легко поправить, выщипывая лишние волоски. Глаза, хотя и красивого, по моему мнению, цвета, грозили стать чересчур большими, а ресницы были недостаточно длинными. Нос невыразительный, так, какой-то небольшой выступ, но хотя бы прямой. Что до губ, то они безнадежны — не бантиком и не пухлые, как мне хотелось бы. Разглядывая себя еще внимательней, я обнаруживала изъяны повсюду: на щеках, шее, лбу — тут прыщик, там веснушку, которые, казалось, становились все заметней каждый раз, как я гляделась в зеркало.

С другой стороны, мне нравилось, что подбородок выглядит волевым, а шея стройная. Но когда я делала шаг назад, чтобы видеть больше, то с трудом могла смотреть на себя. Ибо зеркало являло мне прямую, тонкую фигуру, с плоской, как у мальчишки, грудью. Даже когда я набирала в грудь воздуху и выпячивала ее до предела, округлости обозначались лишь слабым намеком. А ниже — никакой талии, бедра узкие, а то, что между ними, — по-детски голо и скромно. Как далеко еще до настоящих женских форм!

Но что было для меня мерилом женской привлекательности, с кем я столь придирчиво сравнивала себя? С Соланж, которую Виктор сделал своей игрушкой? Я мысленно представила ее и искренне возблагодарила небо за то, что вряд ли когда-нибудь буду выглядеть как она. Такие неряшливые толстые девицы, да еще ведущие себя развязно, вызывали откровенное презрение у мужчин. Нет, истинным образцом, который стоял у меня перед глазами, была Франсина, первая, на кого Виктор посмотрел с вожделением, и я это заметила. Она стала для меня идеалом женщины, критерием, с которым, я это знала, мне никогда не сравниться. Но я также знала, что она ничего не делает, чтобы выглядеть красивой, во всем полагаясь на Природу. Даже с волосами, стянутыми на затылке в тугой узел, и без единого следа косметики она источала красоту. А ее тело, которое я видела обнаженным, было для меня идеалом женственности, хотя, опять же, я не надеялась когда-нибудь достичь подобного совершенства.