Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро

Тисон смотрит на него долгим взглядом — до тех пор, пока сантандерец не опускает глаза. Этот рослый и крепкий, длинноусый горец из Барсены живет в Кадисе всю жизнь. На рожон, насколько известно, не лезет, нерушимо следует заповеди «живи и давай жить другим». Единственная слабость его, как и любого другого, — сшибить несколько лишних монет. Комиссар знает: по вечерам двери в этом погребке запираются и начинается игра, что есть нарушение постановления муниципалитета.

— А за это, — отвечает он холодно, — за «несправедливость» то есть, придется тебе выложить еще двадцать реалов.

Побледнев, хозяин бормочет извинения, поглядывает краем глаза на жену. Да ведь неправда же, не играют здесь по ночам в азартные игры. У него приличное заведение. Сеньор комиссар превышает свои полномочия.

— Вот как? Тогда — сто двадцать восемь реалов. Язык твой — враг твой.

Горец, цветисто выругавшись, в ярости пинает мешок. Тисон, не меняясь в лице, сообщает, что это вот, последнее высказывание насчет господа бога, души и матери останется между ними. Он спишет это на счет сильного душевного волнения, а как словесное оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей расценивать не станет. Хотя и следовало бы. Впрочем, ему не к спеху. Может и до обеда здесь пробеседовать. С участием жены и возможных посетителей. Хозяин будет возмущаться, а комиссар — повышать сумму. И в конце концов придется закрывать лавочку. Так что лучше уж оставить все как есть.

— Может, договоримся как-нибудь?

Полицейский корчит гримасу, которую можно понять и так, и эдак, и как угодно.

— Мне шепнули, что трое тех, что играли здесь вечером, люди нездешние… И такие… необычные, что ли… Бывали здесь раньше?

Бывали, неохотно говорит хозяин. Один живет на постоялом дворе Пако Пеньи на улице Амоладорес. Зовут вроде Тайбилья. На правом глазу повязка. Раньше, говорят, был военным. Велит обращаться к себе «лейтенант», но так ли это на самом деле, неизвестно.

— Делами крутит?

— Да вроде того.

— И о чем же разговаривали?

— Этот Тайбилья знается с людьми, которые пристраивают переселенцев. Может, он и сам этим занимается… Но точно не скажу, а врать не хочу.

— И с кем же именно он знается?

— Ну, вот один — молодой чернокожий невольник… Беглый. Его вроде ищут. Он, кажется, свистнул у своего хозяина все столовое серебро.

— Ну и ладно, хватит о нем. Сколько разговоров из-за одного негра.

Тисон произносит эти слова, но мысленно уже все взял на заметку. Он слышал об этом — неделю назад маркиз де Торре-Пачеко заявил о том, что невольник обокрал его и скрылся. И сведения кабатчика могут оказаться нелишними. Просто он давно уже научился полезному свойству — не проявлять чрезмерный интерес к тому, что ему рассказывают. Ибо это повышает цену, а он переплачивать не любит.

— Расскажи чего-нибудь поинтересней.

Горец смотрит на жену, которая вроде бы целиком сосредоточена на посуде. Потом, чуть понизив голос, говорит, что наведывался сюда один чиновник из Мадрида с семейством — женой и пятью детьми: сидит в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария и хочет попасть в Кадис, готов заплатить за вид на жительство, если таковой ему предоставят.

— И сколько же?

— Тысячу с лишним. Я так понял.

Комиссар усмехается про себя. Он устроил бы дело мадридца и за половину этой суммы. Может, еще, и устроит, если столкуются. Одно из его бесчисленных преимуществ перед этим малым с черной повязкой на глазу — в том, что его услуга обходятся несравненно дешевле, просто, можно сказать, за бесценок идут. Да еще и обеспечены его официальной должностью, подлинной печатью. И к тому же — ничего не стоят ему самому. Ибо именно он, комиссар Тисон, и есть та последняя инстанция, которая признает или не признает документы законными.

— Ну, еще о чем они толковали?

— Да больше, пожалуй, ни о чем таком… Поминали какого-то мулата.

— Вот как? Вечер темнокожих, как я погляжу… Ну так и что этот мулат?

— Плавает туда-сюда… Отсюда в Эль-Пуэрто и обратно.

Рохелио Тисон снимает шляпу и утирает пот со лба, а между тем откладывает это сведение в память. Ему уже приходилось раньше слышать о каком-то мулате, который на собственном баркасе гоняет контрабанду с берега на берег. Как и многие другие. Но людей вроде не перевозит… Надо будет получше разузнать о нем… На что живет и чем дышит, с кем знакомство водит и прочее.

— Ну и о чем же речь шла?

Горец неопределенно разводит руками:

— Кто-то хочет воссоединиться с семьей, а семья у него — там, на том берегу. Я так понял, что — военный.

— Здешний? Из Кадиса?

— Судя по всему.

— Офицер, рядовой?

— Офицер, кажется.

— Ого… Это уже кое-что… Имя слышал?

— Нет.

Тисон ерошит усы. Офицер, намеревающийся перебраться на территорию, занятую неприятелем, представляет собой немалую опасность. От дезертирства до измены — полшага: попадет на ту сторону, развяжет язык, чтоб понравиться. И хотя дезертиры — это в ведении военной юстиции, все, что касается утечки сведений или прямого шпионажа, прямо касается и его. Особенно сейчас, когда лазутчики и шпионы — чуть ли не на каждом углу. В Кадисе и в Исла-де-Леоне судовладельцам и лодочникам под страхом суровой кары запрещено перевозить дезертиров и высаживать на берег любого беженца, переселенца, эмигранта, пока тот не пройдет через плавучий таможенный пост, стоящий в бухте на якоре. Это — что касается моря, а на суше — всякий содержатель гостиницы, постоялого двора или частного дома, сдаваемого в аренду, обязан докладывать о новых постояльцах, а тем для передвижения по городу следует выправить себе удостоверение личности. Тисон знает, что губернатор Вильявисенсио уже изготовил, но покуда еще не опубликовал декрет, где за серьезные нарушения предусмотрена смертная казнь. В данных обстоятельствах применить такой закон к делу значило бы половину Кадиса казнить, а другую половину — посадить.

— Ну хорошо, дружок… Если опять появятся у тебя, слушай в оба уха, о чем будут говорить, и потом мне расскажешь. Понял? И уж постарайся закрывать свою лавочку не позднее установленного часа. Торгуешь вином — торгуй, а к азартным играм не суйся.

— Так как же будет со штрафом, сеньор комиссар?

— Повезло тебе сегодня несказанно. Остановимся на сорока четырех реалах.

…От кадисского пекла нет спасения ни в какой тени, и комиссар сразу почувствовал это, как только вышел на улицу Сан-Хуан-де-Дьос и направился к себе на службу — к старинному зданию с решетками на окнах, прилепившемуся к монастырю Санта-Мария невдалеке от Королевской тюрьмы. Скоро полдень, но вокруг лотков, торгующих фруктами, зеленью, рыбой, под полотняными навесами, протянутыми от консистории до самого Бокете и ворот мола, вился и клубился народ. На выставленные товары роями слетелись мухи. Тисон ослабил стягивавший шею галстук и обмахивается шляпой. Он с огромным облегчением скинул бы сюртук и остался в одном жилете поверх сорочки, уже насквозь промокшей от пота, даром что из тонкого полотна, однако есть такое, что кабальеро и полицейский комиссар позволить себе не может. К кабальеро он отношения не имеет да и не претендует на него, но должность, как ни крути, налагает кое-какие обязательства. Ибо не одни розы на этой стезе, встречаются и шипы.

Едва лишь завернув за угол, Рохелио Тисон сразу и еще издали заметил своего помощника Кадальсо и с ним — секретаря. Должно быть, они уже давно поджидали его, потому что опрометью кинулись к нему с видом людей, которым не терпится сообщить важную новость. Да уж наверняка важную, сообразил комиссар, если даже секретарь, эта канцелярская крыса, отъявленный враг солнечного света, выскочил на улицу.

— Ну, что стряслось? — спросил он, когда они подбежали вплотную.

Оба наперебой начали докладывать. И Тисон, как только услышал, что еще одна девушка обнаружена мертвой, вдруг будто рухнул в ледяной колодец. С трудом шевеля одеревеневшими, словно от стужи, губами, он еле выговорил:

— Мертвой?

— Да, сеньор комиссар. Кляп во рту, спина разодрана кнутом…

Он смотрел на них в растерянности, силясь осознать услышанное. Этого не может быть. Он пытался заставить себя думать — и не мог. Мысли разбредались и путались.

— Где это произошло?

— Совсем рядом. В патио заброшенного дома в конце улицы Вьенто, у поворота… Нашли ее какие-то мальчишки.

— Этого не может быть, — повторил он вслух.

Секретарь и стражник смотрели на своего начальника во все глаза. Один поправлял очки на носу другой собрал морщинами свой низенький лоб.

— Тем не менее, сеньор комиссар, — сказал Кадальсо. — Тем не менее это так. Ей было шестнадцать лет, жила в этом квартале… Семья искала ее со вчерашней ночи.

Тисон помотал головой, словно отказываясь, хоть и сам бы не смог объяснить — от чего отказывается. Отдаленный рокот моря, бьющегося о подножье стены, вдруг приблизился, сделался так оглушителен, словно оно ревет вот здесь — у самых его ног в начищенных сапогах. И оттого мысли путаются еще сильнее. Странный озноб сотрясает все тело, пронимает до костей.