Тётя Мотя - Кучерская Майя

Дверь, которую он пока еще припирал плечом, держал всем этим разыгранным перед самим собой культурным застольем, вопреки его надеждам, дернулась и двинулась на него. Раньше времени! Мотька, встречу с которой он так надеялся отсрочить, успеть выпить побольше, чтоб думать о ней пьяно, мирно, ломилась изо всех щелей, давила сердце. Торопливо, почти отчаянно он опрокинул третью. Но поток было уже не сдержать.

Какого хрена. Какого хрена было жениться. Никогда не женись, мой друг! Растратишься по мелочам… Кто это сказал? Неважно, но сказал в самую точку. Как достала, реально достала жена, странно, так странно-нежно любимая когда-то, а теперь… Запрокинув голову, Коля даже взвыл горьким, протяжным взвывом — соседка наверху напряженно прислушалась: еще не хватало, пса, что ли, завели… А дело-то простое, нужно было всего-то: остаться приходящим. Раз в неделю приходить в гости, быть ей любовником, другом — самым лучшим! Крепким, но не мужем, только не мужем, нет. И ведь сдалась бы, все равно, и все, что надо, он имел бы от нее, вот только не имел бы этих пудов на руках-ногах, этой досады жгучей и понимания, что жизнь катится под откос. А Теплый… Теплого тогда бы, наверное, не было. Хотя почему? Родили б и Теплого, и катал бы он эту коляску, и денег бы им давал, сколько попросят, а все-таки был бы свободен, свободен и вечно юн. И любил бы ее тогда лучше, добрее, как любил до, до всей этой мороки. Потому что не узнал бы, что она такая неумеха, что котлет не может нажарить, варенья сварить — вообще хозяйства вести. А узнал, не принял бы близко к сердцу. Вот и была бы: всеобщая любовь и выгода. Но влип, влип по самое не хочу.

Вязкая тяжесть снова легла Коле на грудь, лицо, сминая, заливаясь в горло, хотелось сползти на пол, нет, не потому, что был пьян, совсем еще не был, а от… Ну, вот что ему делать, что было делать с ней, и своей жизнью, и с Теплым — что? Бросить, уйти! Но ведь не вещи же они, чемоданы старые, не рубашки, живая баба, живой малец. Но можно же стать приходящим и теперь, не поздно, стать приходящим, а че? У них на работе таких было не один и не два мужика. Коля прикинул, за сколько б можно было снять где-нибудь на окраине квартирку, плюс на жизнь еще себе, кайты отъедали денег не хило, и — налил следующую. Дорого! С такой зарплатой не поднять, не-а. Отдельное жилье, алименты, или надо работу новую искать, разика хоть в полтора побольше с зарплатой, а лучше — все-таки в два! Дак попробуй найди. Он и так неплохо получал по всем меркам, плыл ровно посередине — и не позор, и не сверх. Может, охмурить какую богатую? Но это еще сложнее, чем работу. Девки — и как-то незаметно, быстро это изменилось — стали в последнее время сплошь меркантильные, расчетливые, метили только в тех, кто посолиднее да побогаче…

Грибы были все-таки не особо, недоложила, что ли, чего, а вот огурчики знатные, но они и всегда у матери получались, а эта — не то что огурчики… Как, как можно было так проколоться! В какой же момент он ошибся? Теперь ему казалось, что не семь, а двадцать семь лет прошло с тех пор, как он ходил к ней влюбленным лопухом, и, как всегда в такие минуты, картинки сами стали грузиться в памяти, слайд-шоу, о котором он не просил. Какие-то мелочи, разная ерунда. Вот она открывает ему дверь, улыбается, так доверчиво радуется ему, припер к ней без приглашения, соскучился, а что? Хоть и не договаривались в тот раз, не выдержал, взял да поехал в другую сторону от своей снятой тогда каморки. Он целует ее тихо в родинку на щеке. Тогда он не знал еще, что у нее есть двойняшка, такая же точно точечка под пупком. Вот они входят в их «большую» комнату. Матери повезло-то, нет, под шкаф с книгами подложена стопка голубеньких журналов — сломалась уже давно! Я починю. Да ладно! Машет рукой, пофигу ей действительно. И он не стал настаивать, он от этого всего только таял тогда, думал расслабленно: бабы, мужика в доме нет, ничего, настанет срок, все поправлю, все починю. И беспорядка их тогда вообще не замечал. Только теперь, оглядываясь, видел: по всему дому вечно у них валялись книги, и на кухне даже, в туалете, само собой, целая стопка, хотя все же было и ощущение чистоты — пол вымыт, пыль вытерта, занавески постираны — может, потому и завалы в глаза не бросались. Но оказалось потом, это в основном мать ее хоть как-то и убиралась, сама Мотька мимо жила. Да плевать ему было тогда на это, вот просто плевать. Зато она рассказывала ему всякое, готовится к уроку и рассказывает, что узнает: что у Лермонтова у маленького был свой ручной олень в загоне, он очень хотел, и бабка достала ему, она его жутко любила, баловала, а он все равно вырос мальчишкой капризным, мерзавцем, и что Толстой лошадь новой породы хотел вывести для кавалерии, целый завод завел и, кстати, силищи был дикой, устроил соревнование в степи и всех башкиров перетянул. У нее вообще был дар рассказывать интересно про всех этих зануд на портретах, и много раз он думал и говорил ей тогда, слушай, учила бы ты меня литературе, может, и не вырос дубиной. Она сердилась: ты не дубина совсем! Ты просто… добрый. И плакать ему хотелось от того, с такой она это говорила любовью, да! Никто раньше не говорил ему, что он добрый. И сам он не знал этого про себя. Вокруг него такие вещи в принципе не говорили, вокруг него… хотя вообще вопрос был большой, хорошо ли это — «добрый»? На добреньких воду возят, так отец любит повторять. А эта…. будто заглядывала ему в душу. Он душу в себе обнаружил из-за нее. Вот что. Но, может, это-то и плохо. И все оказалось плохо, все, на что он повелся так! А на что повелся-то, на что?