Любовь и сон - Краули Джон

«Я, — ответил доктор Ди, польщенный тем, что об этом вспомнили. — Для Pax^[244] Аристофана^[245] я создал Скарабея, который взлетел ко дворцу Юпитера, неся на спине человека и корзинку с припасами. Многие впустую рассуждали о том, как же я это сделал».

«И в этот раз диспутов было немало, — сказал князь. — Лекции».

Он ждал их с нетерпением, а стал свидетелем довольно убогого представления: дискуссии оказались формальными и заранее отрепетированными, как пьеса о Дидоне; не это Аласко называл глубокой ученостью.

«Мне не нравятся, — сказал он, — споры об Аристотеле».

«Они там очень любят Аристотеля, — заметил Ди. — Еще никто не окончил университет, не испив из этого фонтана. Испив изрядно».

«Сдается мне, что этот фонтан течет пивом. Они пьют, а не учатся, ибо знания их не слишком заботят».

Эти слова произнес по-латыни господин, последним сошедший на берег. Джон Ди обернулся и увидел его в свете факелов: незнакомец взбирался по ступеням, подобрав ученую мантию.

«А этого господина приняли там плохо, — сказал князь. — Очень плохо».

Доктор Ди не смог бы сказать, развеселило это Ласки или возмутило. Молодой шотландец, который, насколько знал Ди, состоял на службе у сэра Филипа Сидни, подошел к доктору.

«Позвольте вам представить».

Сэр Филип и пфальцграф, улыбаясь — как будто знали что-то, чего Ди еще не знал, — расступились, давая доктору место для поклона и пожатия руки.

«Я бывал в Оксфорде, — сказан доктор Ди. — В юности».^[246]

«Они не понимают ни Аристотеля, ни того, что не есть Аристотель.^[247] Призываю этих джентльменов в свидетели. И все же некогда это место славилось наукой».

Прямой как палка толстошеий коротышка выдвинул вперед подбородок — возможно, чтобы скрыть его слабость. Петушок-задира в ожидании драки: вот кого он напомнил доктору Ди.

«Они до некоторой степени презирают старую науку, — сказал доктор Ди. — Науку, прославившую университет. Остается лишь сожалеть».

Он мог бы сказать намного больше. Именно пуритане избавились от старой науки в Оксфорде — это они уничтожили библиотеки, выбросили все книги о геометрии, о небесах, — книги, в которых была хоть одна алая буква, — называя их папистскими, или дьявольскими, или теми и другими. Доктор Ди сам спас от огня несколько бесценных экземпляров. Но он не заговорит об этом в таком обществе. Сэр Филип был известным сторонником пуритан; герцог Ласки недавно перешел в лоно римской церкви; а об этом итальянце он ничего не знал. Поэтому Ди сказал лишь:

«Пройдемте, сэр. Господа. Отдохните. Расскажите, что с вами приключилось».

В Оксфорде Диксон провел ночь в одной комнате с приятелем, Мэтью Гвинном;^[248] они почти не спали, просто сидели, вытянув ноги, в комнате Гвинна, среди разбросанных книг и карт, груд посуды, перевернутых чашек, на которых обтекали свечи; поздно, очень поздно, как два кота, они выбрались в город, и натолкнулись на стражников, и бежали.

С рассветом ночные создания, священные твари Плутона, возвращаются в свои логова — жаба, василиск, сова и ведьма; создания же света появляются, дабы приветствовать восход — петух, баран, феникс, рысь, орел, лев; люпин и гелиотроп раскрывают бутоны и обращают лица свои к солнцу.

Поздним утром Диксон вскочил как ужаленный, сгорая от жажды и беспокойства. Сегодня итальянец участвовал в диспутах.

Темой дискуссии было учение Аристотеля о Материи; Бруно выступал против ректора Линкольн-колледжа.^[249] Зал был заполнен, Ласки расположился в центре первого ряда, Сидни — рядом с ним; Диксон вошел с опаской и встал у стены, его дух был готов (он на это надеялся) воспринять все, что будет сказано, запечатлеть правду за правдой в тех местах, которые он заранее подготовил в глубине своей памяти.

Очень скоро все пошло наперекосяк. Ректор был осторожен и сладкоречив; за каждым предложением следовала большая пауза, итальянец же ерзал в кресле и вздыхал, а однажды и застонал довольно громко, однако ректор все равно не ускорил свою речь; когда оппонент закончил, итальянец выпрыгнул из кресла, как боксер, стремительно идущий к рингу, он закатал рукава и начал говорить, еще не представ перед публикой.^[250] То, о чем он говорил, на первый взгляд не имело ничего общего ни с материей, ни с Аристотелем. Речь шла об устройстве небес.