Есть! - Матвеева Анна

Геня вошла к себе в кабинет, Аллочка, наматывая локон на палец, сунулась было за ней, но потом буркнула что-то и прошуршала мимо.

«Блины нельзя делать в плохом расположении духа: они или пригорят, или прилипнут, – писала Геня. – Если вы принимаетесь за блины, а внутри у вас все кипит от злости или стынет от жалости к себе, будьте готовы к тому, что и первый, и десятый, и двадцатый блин выйдут комом».

– Да, да, – кивнула Ирак, читая через плечо с монитора. – Точно так же с тестом: прежде чем ставить тесто, надо взять себя в руки.

– Взять себя в руки не получается. Буду и без теста, и без блинов, и без новой книги. – Геня Гималаева зарыдала, да так горько, что у бедной доброй Ирак потемнело на сердце.

– Все было хорошо, пока не пришла эта бледная немочь, – плакала Геня, – ведь она совсем не умеет готовить, правда?

– Правда, – дипломатично отвечала Ирак, стараясь не думать об ароматных запахах, с самого раннего утра гулявших по Екиной кухне-студии.

Обитатели телеканала «Есть!» все чаще застывали под дверью, за которой творила Парусинская, и все реже замолкали, когда Геня начинала ругать ненавистную самобранку и утверждать, что нет у нее никакого таланта.

– Геня, тебе бы к родителям съездить! Отдохнуть! – посоветовала Ирак. – Если бы моя семья жила в ста километрах, неужели я бы их не навещала?

Геня вспомнила родительскую избушку в старообрядческой деревне Пенчурка, где мама и отец проводили весь год напролет, – там не было ни мобильной связи, ни телевизоров, ни прочих шайтанов. Два-три раза в сезон мама приезжала в город, останавливалась у старшей сводной сестры, Гениной тетки, и все недолгое время, которое она могла провести в «этом аду», бомбила Геню телефонными звонками и просьбами начать наконец нормальную жизнь.

…Старообрядческую деревню Пенчурка родители Гени обнаружили по чистой случайности – отправились в поход и никак не могли выбрать место для привала. Они в этом походе всё ссорились и ссорились – начали дома, и мама раз пятьсот кричала, что не пойдет с папой не то что в поход, но даже в соседний магазин! Папа выкурил недельный запас сигарет, маленькая Геня сгрызла хвостики своих косичек, а бабушка Ксения Петровна от нервности наготовила такое количество еды, что ее просто физически нельзя было съесть. Мама тиранила окружающих только потому, что смертельно любила их – от мертвой хватки этой любви еще никто не ушел без потерь. От времени мамина жуткая любовь не высыхала и не портилась, и с каждым годом звучало все больше лишних обидных слов.

На потолке над родительской кроватью висела фотография прищурившегося Алена Делона – мама говорила, что каждое утро, проснувшись, хочет видеть именно это прекрасное лицо. Папа слушал и молчал. Делон тоже молчал и с потолка бесстрастно взирал на чужую кровать. Мама говорила, что детей рожают только безответственные дуры, которые не представляют, что именно наши дети воплощают в себе нашу смерть.

Геня слушала, молчала – и запоминала; еще в щенячьей юности она впервые захотела остаться бездетной. Она соглашалась с мамой: дети – это очень сложно. Мы не знаем, для какой жизни их воспитываем, а потому дети – безвыигрышная лотерея! Как удивительно Гене было слушать ту же маму спустя десять лет! Теперь она громко мечтала о внуках, но Геня уже сдала в архив свой единственный шанс. Она хотела родить ребенка от Того Человека, вот почему шанс был единственный. А ведь можно было представить, что она родила бы, например, от Павла Николаевича. Это была бы скорее всего девочка – решительная и пухлая, с яркими, как у Берты Петровны, глазами в черной опушке ресниц. Но пухлой девочки Павловны – нет. Нет ни глаз, ни ресниц, ни решительности, и нет сил, нет желания обо всем этом думать.

А мама еще много чего говорила. Она говорила, что живет чужую жизнь – придуманную в юности – совершенно чужой, на теперешний взгляд, взбалмошной девицы из политеха. Девицу звали маминым именем, но цели! Вкусы! Образ жизни! Мужчина, что рядом, наконец! Между той, взбалмошной, и нынешней, выросшей из нее, мамой не было ничего общего. Та девица давным-давно исчезла, но именно ее мечты и устремления воплощала теперь уставшая Генина мама, тайно стремясь, как выяснилось, совершенно к другим идеалам.