Мертвая хватка - Воронин Андрей

Во дворе уже было полно народу – таких же мускулистых, легко одетых, коротко подстриженных и уверенных в себе молодых людей, как и тот, что первым вышел из джипа.

Золотые цепи и тяжелые перстни ярко блестели на солнце;

Сорокин между делом подумал, что если бы всю эту шайку как-нибудь вырубить и обобрать, то на выручку от продажи золота можно было бы купить очень неплохой автомобиль, а то и не один.

Потом он увидел Забродова. Блестя оконными стеклами очков и мелко тряся накрытой соломенной шляпой головой, Илларион что-то втолковывал двум незнакомцам, по виду – типичным быкам. Один из них весил, наверное, килограммов сто двадцать, и вся его физиономия была облеплена пластырем, а кисти рук забинтованы. Второй, круглоголовый и веселый, слушал бормотание Забродова со скучающим и снисходительным видом.

– Вы же должны понимать! – донеслось до Сорокина. – Это же просто недопустимо! Растительное сообщество… Экологический баланс.., вернее, дисбаланс… В конце концов, вам бы тоже не понравилось, если бы вас давили колесами!

Голос у него был тонкий, блеющий, и Сорокин, прекрасно знавший, кто перед ним, вдруг поймал себя на мысли, что в жизни своей не видел более склочного и вместе с тем потешного старого психа.

– Ну, ты, – услышав про колеса, басом сказал забинтованный толстяк, – полегче!

– Вы должны меня понять, – горячо заговорил Забродов, обращаясь к нему, – я не имел в виду ничего дурного, но ездить колесами по грядкам – это варварство! Там у меня экспериментальные образцы, и можно только гадать, что теперь с ними будет. И этот ужасный дым!

Было невооруженным глазом видно, что он развлекается, и Сорокин дорого бы отдал за то, чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах не узнать, чем кончится это его развлечение.

– Слушай, отец, – морщась от пронзительного голоса Забродова, снисходительно проговорил круглоголовый, – кончай этот гнилой базар. Заплатим мы тебе за твою грядку, не переживай. Давай о деле говорить. Ты яблоню продаешь?

Эту, как ее?.. Герпе.., гермо…

– Яблоня Гесперид, – торжественно объявил Забродов и театральным жестом простер руку в сторону яблони. – Дерево здоровья, красоты и долголетия. О бессмертии я, конечно, не говорю, это было бы несколько самонадеянно, но…

«Чертовщина какая-то, – вместе со всеми глядя на яблоню, подумал Сорокин. – Ну не помню я этого дерева! Хоть убей, не помню, чтобы я его сажал. Или это Забродов, трудяга, так перелопатил весь участок, что я теперь здесь ничего не узнаю? Да, Анна права, на даче надо бывать почаще. Да и теща мне тем же самым все уши прожужжала…»

– Самонадеянно-но, – передразнил Забродова забинтованный бык. – Чего «но-но»? Запряг, что ли, в натуре?

Забродов сдвинул на затылок соломенную шляпу, задрал голову и воззрился на быка с немым изумлением, блестя круглыми стеклами очков и задумчиво пошевеливая остроконечным клинышком бородки. Он разглядывал своего собеседника долго и внимательно, как натуралист разглядывает редкостную козявку, и здоровенный бык наконец не выдержал этого бесцеремонного осмотра.

– Чего? – агрессивно спросил он.

– Нет, ничего, все в порядке, благодарю вас, – удовлетворенно проблеял Забродов, поправляя очки, и отвернулся от него.

Сорокин с трудом сдержал довольную ухмылку, но тут настала его очередь – вернее, его и Анны. Круглоголовый любитель живой природы вдруг заметил, что во дворе находятся посторонние – посторонние с его точки зрения.

– Опа, – удивленно сказал он, – а это что за народ?

– А девочка ничего, – прогудел забинтованный сквозь пластырь.

– Я бы попросил! – фальцетом взвизгнул Забродов, воинственно задирая бороду и по-петушиному выпячивая грудь.

Сорокин подумал, что грудь он выпячивает зря. Не стариковская она у него была, грудь-то; на этой груди при желании можно было ровнять гвозди, и данное обстоятельство плохо вписывалось в столь тщательно создаваемый Илларионом образ чокнутого пенсионера-садовода.

Впрочем, быки этого, кажется, не заметили.

– Что бы ты попросил? – насмешливо осведомился забинтованный. – Валяй, отец, не стесняйся! Может, виагры подкинуть? Так она тебе вряд ли поможет.

– Я бы настоятельно просил, – железным голосом заявил Илларион, адресуясь исключительно к круглоголовому, – иметь определенное уважение к людям, у которых вы находитесь в гостях. Это вам не девочка, а моя дочь.

На забинтованного он теперь не смотрел вовсе, как будто тот перестал для него существовать.