Высокая вода - Леон Донна

С новым взрывом громкого хохота Леле сказал:

– Ты бы посмотрел на некоторых из них! Я бы у них пластмассовой расчески не купил. – Оба посмеялись и над этим, но потом Леле серьезно спросил: – Почему ты им заинтересовался?

Священный долг Брунетти заключался в том, чтобы никогда не раскрывать полицейской информации тому, кто не уполномочен ею владеть.

– Некто не хотел, чтобы он разговаривал о той китайской выставке, которая была тут пять лет назад.

– Хм? – пробормотал Леле, запрашивая дополнительную информацию.

– Личность, организовавшая выставку, имела намерение повидаться с ним, но была избита, очень сильно избита, и ей было велено не встречаться с ним.

– Dottoressa Линч? – спросил Леле.

Брунетти кивнул.

– Ты говорил с Семенцато? – спросил Леле.

– Нет, я не хочу привлекать к нему внимание. Пусть тот, кто это сделал, верит, что предупреждение сработало.

Леле кивнул и провел пальцами по губам, как он всегда делал, пытаясь разрешить проблему.

– Не мог бы ты порасспрашивать, Леле? Нет ли о нем разговоров?

– Какого рода разговоров?

– Любого. Может, долги. Женщины. И если у тебя появится идея, кто был тот дилер или кто, может быть, не раскрываясь перед Семенцато, стоял за этой… – он замолчал, не сумев подобрать слова.

– Семенцато обязан был знать всех участников сделки.

– Так-то так. Но я хочу знать, не связался ли он с чем-нибудь незаконным. – Когда Леле не ответил, Брунетти сказал: – Я сам не совсем понимаю, что это значит, и не уверен, что ты это выяснишь.

– Я могу выяснить что угодно, – бесстрастно сказал Леле; это была констатация факта, а не хвастовство. Он ничего не говорил несколько секунд, пальцы его гладили сжатые губы. Наконец, он опустил руку и сказал: – Ладно. Я знаю, у кого спросить, но мне нужен день или два. Один из тех, с кем мне надо поговорить, сейчас в Бирме. Я тебе позвоню в конце недели. Пойдет?

– Отлично, Леле. Не знаю, как тебя благодарить. Художник отмел это мановением руки.

– Не благодари меня, пока я чего-нибудь не найду.

– Если что-нибудь есть, – добавил Брунетти, чтобы как-то смягчить неприязнь, которую Леле явно испытывал к директору музея.

– О, что-нибудь всегда есть.

Глава 6

Когда Брунетти покинул студию Леле, он свернул налево и нырнул в крытый проулок, ведущий к Дзаттере, длинной открытой fondamenta,^[13] идущей вдоль канала Джудекка. За каналом он видел церковь Дзиттелле и еще дальше за ней – церковь Реденторе с парящими над ними куполами. С востока прилетел сильный ветер, поднявший волны с барашками, на которых несчастные вапоретто мотались, как игрушки в тазу. Даже с этого расстояния он услышал грохот, когда один из них ударился о причал, и увидел, как трамвайчик ныряет и подпрыгивает, дергая швартовый канат. Брунетти поднял воротник и позволил ветру толкать себя вперед, держась справа, поближе к домам, чтобы избежать брызг, летевших с набережной. «Иль Куччиоло», плавучий бар, где они с Паолой провели столько времени в первые недели их знакомства, работал, но его открытая деревянная палуба была совершенно пустой – без столиков, стульев и зонтиков. Для Брунетти настоящим провозвестником весны был день, когда эти столы и стулья появлялись после зимней спячки. Сегодня эта мысль заставила его передернуться. Бар работал, но Брунетти его обошел, потому что там были самые грубые в городе официанты, а их надменную медлительность можно было терпеть, лишь наслаждаясь праздными часами на солнышке.

Пройдя сто метров, он открыл стеклянную дверь за церковью Джезуати и проскользнул в гостеприимное тепло бара «У Нико». Он потопал ногами, расстегнул пальто и приблизился к прилавку. Он заказал порцию грога и смотрел, как официант держит стакан под соском автомата, наполняя его паром, быстро обращавшимся в кипяток. Ром, долька лимона, щедрое вливание чего-то из бутылки, и вот бармен поставил стакан перед ним. Три куска сахара, и Брунетти обрел спасение. Он медленно помешал напиток, взбодренный идущим от него ароматным паром. Как и большинство напитков, этот был не столько вкусен, сколько ароматен, но Брунетти давно свыкся с этим и больше не разочаровывался.

Дверь снова открылась, и порывом ледяного ветра внесло двух молодых девиц. Они были в лыжных парках, отороченных мехом, который топорщился и окружал их пылающие лица, в тяжелых ботинках, кожаных перчатках и шерстяных брюках. С виду это были американки, а может, немки; и часто было трудно понять, насколько они богаты.