Твой враг во тьме - Арсеньева Елена

Солнце в красных сапогах,

В позолоченных серьгах,

Как по синю небу ходит

И луну под землю сводит…

Может быть, тот, кто поет, не видит Лёлю? Ведь ночью она зарылась в сено с головой, надежно замаскировалась. Если бы увидел, уж точно поднял бы шум.

Лёля чуть раздвинула ресницы, но ничего не увидела, кроме дрожащих сухих травинок. И вдруг что-то задышало совсем близко, обдав теплом лицо. Лёля испуганно открыла глаза – и испустила вопль, увидев прямо перед собой маленькую мохнатую мордочку с влажным носом и косящими глазами. Вскинулась – и снова закричала от резкой боли, рванувшей спину.

Что-то шумно порскнуло прочь, словно вихрь по сеновалу прошел. Лёля села, суматошно озираясь, но ничего не увидела, кроме сена. Неужели померещилось? Но вот эта боль в спине отнюдь не померещилась. Кожу будто железными когтями драли…

А ведь и правда – железными. Там, в трубе, Лёля зацепилась за острые концы прутьев. Вгорячах не заметила боли, а спина небось была изрядно поцарапана. Рубаха прилипла, вот и…

Что-то зашуршало, Лёля сжалась в комок, но тут же отвела руки от лица и во все глаза уставилась на странное явление. Прыгая по щелястым доскам, к ней приближался козленок – совсем махонький, тонконогий, серенький. Подскочил, с прежним невинным любопытством заглянул в глаза, ткнулся мягкими губами в ладонь.

Лёля перевела дыхание и невольно улыбнулась. Прикосновение было таким теплым и трогательным!

– Ах ты, миленький, – шепнула, осторожно, одним пальцем поглаживая нежную курчавую голову козленка, на которой еще не было и намека на рожки. – Ах ты, серенький… жил-был у бабушки серенький козлик, да? Это про тебя песенка? А где же твоя бабушка?

– Бабуля еще спит, – ответил чей-то голос, и Лёля с новым воплем отпрянула от козленка, закрыв лицо руками. Она совсем забыла, что на сеновале был кто-то еще. Не козленок же пел!

– Тише! – испуганно шепнул голос. – Ты чего так кричишь?

Лёля глянула сквозь растопыренные пальцы и увидела, что козленка теперь держит на руках юноша, нет, мальчик… вернее, как раньше говорили, отрок: лет тринадцати-четырнадцати – худой до прозрачности, бледный, с большими ярко-синими глазами. Волосы у него были, конечно, льняные, стриженные в скобку, и только линялая футболка, некогда черная, а теперь тускло-серая, с бледным пятном неразличимой эмблемы, подтверждала, что перед ней не какой-нибудь иконописный отрок Варфоломей, а реальное существо.

Для своих лет он был довольно высок, оттого казался нескладным. Пальцы с обломанными ногтями поражали длиной и гибкостью. Они зарылись в серую шерстку козленка, поглаживая его, и тот блаженно, тоненько мекал.

– Спину больно, да? – шепотом спросил отрок.

Лёля так удивилась, что даже забыла про страх:

– А ты откуда знаешь?

Он глянул недоуменно:

– Да как же? Слышу, вижу. Что ж тут особенного знать? Повернись-ка.

Лёля еще раз смерила его взглядом и осторожно повернулась, продолжая недоверчиво коситься через плечо. Впрочем, даже это причиняло боль. Вдобавок козленок, которого отрок спустил с колен, забежал перед Лёлей и снова уставился на нее бессмысленно хитроватыми глазенками.

Ладони сильно налегли на спину Лёли. Она вздрогнула, но не отодвинулась.

– Как по лесу, как по болоту, как по мари три старухи шли, три сеструхи-болюхи, – забормотал срывающийся голос. – Поди ты, первая сеструха-болюха, в лес-болото, поди, вторая, в топь-бурелом, а третья сгинь за леса, за моря, золой сгори, прахом рассыпься, забудь о рабе божьей Ольге во веки веков, аминь. Он убрал руки, но Лёля не шелохнулась. Она не знала, чему больше изумляться: тому, что не чувствует никакой боли, или что этому мальчику известно ее имя. Или ей послышалось?

– Ты что, знаешь, как меня зовут? – решилась повернуться.

– Нет, – глянул отрок изумленно. – Не знаю. А как тебя зовут?

Значит, послышалось. Лёля вздохнула с некоторым облегчением. Хватит, хватит с нее медицинских загадок. Доктор-шарлатан, да еще и деревенский экстрасенс – это уже перебор!

Тут она заметила, что и мальчик, и козленок с равным любопытством ее разглядывают, причем козленок уже примерялся пожевать оборванный подол юбки.

– Слушай, ты извини, я тут что-то надела, – смущенно пробормотала Лёля. – Мои вещи все мокрые были, я так замерзла…

Отрок задумчиво свел брови, и Лёля вдруг поняла его невысказанный вопрос: откуда же ты бежала среди ночи мокрая и почему не постучала в дом?

– Я нечаянно… упала в реку, – сказала она. – А была уже ночь, и я постеснялась кого-то беспокоить.

Мальчик кивнул, отводя глаза, и Лёля поняла, что он не поверил ни одному ее слову. Да и на здоровье!

– Слушай, это мы где? – спросила затаив дыхание.

Как ляпнет он сейчас… что-нибудь про Сибирь или про Дальний Восток! Что же с того, что ели да березы вокруг? Они кругом растут, а Россия велика.

– Деревня Лесная, – сказал мальчик.

– Ну! И где это? До города далеко?

– Верст… не знаю сколько, – последовал ответ. – Далеко, я в городе и не был ни разу.

Лёля беспомощно уставилась на странного ребенка: то есть как это – ни разу не был в городе?!

– Да оставь ты мальца в покое, – послышался снизу надтреснутый старушечий голос, и Лёля увидела, как задрожала лестница, приставленная к краю сеновала: по ней кто-то лез. – Про себя сначала скажи: чья будешь и откуда?

Сначала показался черный в меленькую горошинку платочек, потом – седая прядка, выбившаяся на лоб, а затем и лицо, до такой степени опутанное морщинами, что Лёле в первую минуту почудилось, будто женщина набросила на лицо сетку. Нет, она просто была очень стара, и жизнь безжалостно прошлась по ее лицу своим резцом.

Руки ее были и вовсе страшны: большие, раздавленные работой, с плоскими мужскими ногтями на узловатых пальцах. Набухшие вены казались темными веревками, обвившими эти натруженные руки.

– Чего вытаращилась? – спросила старуха – не сердито, впрочем, а со смешком. – Не бойся, не Баба Яга. Баба Дуня меня зовут, а ты кто?

– Лёля…

– Ага, – кивнула бабка. – Ну, Лёля так Лёля. А это внучок мой – Леша, Алексей – человек божий, покрыт рогожей. Ты, Лёля, из каких же будешь? Варначка беглая? С бабьей каторги утекла?

Лёля мгновение смотрела в бесцветные спокойные глаза, удивляясь не столько замшелому словечку и дикому вопросу, сколько этому бабкиному спокойствию. Казалось, старуху ничто не могло удивить!

И тут же вспыхнула догадка. Стоп-стоп-стоп… бабья каторга – это, надо думать, женская ИТК? Вроде бы где-то в области есть колония, чуть ли не на границе Нижегородчины с Чувашией… И если в деревню может вот так, запросто, забрести беглая варначка, значит, деревня от колонии не столь далеко. И, выходит, Лёля все-таки не в дебрях уссурийской тайги, не в каком-нибудь там Забайкалье, куда бежал бродяга с Сахалина сибирской дальней стороной, а не столь уж далеко от дома! Ну да, каких-нибудь верст триста, сущая чепуха. Это если она ничего не перепутала. Мало ли таких колоний в России? Так что не стоит пока отказываться от варианта «Дерсу Узала-2».

– Какой-нибудь город есть поблизости? – спросила, нервно стиснув пальцы и с мольбой вглядываясь в выцветшие глаза.

– Верст, надо, шестьдесят до Курмыша, – задумчиво сказала старуха – и невольно усмехнулась, когда Лёля испустила вздох глубочайшего облегчения.

До Курмыша… Курмыш – это же Нижегородская губерния! Шестьдесят верст – семечки по сравнению с тем, чего ожидала Лёля. От Курмыша идут автобусы на Воротынец, а от Воротынца до родимого города на автобусе часа три, ну, может, чуть больше!

Слава богу, слава богу! Лёля уже не чувствует себя песчинкой, затерявшейся в межзвездном пространстве и летящей невесть в каком направлении. Дом далеко, конечно, но теперь хотя бы приблизительно понятно, где он.

– Одна с-под стражи ушла? – полюбопытствовала баба Дуня.

– Одна, – рассеянно отозвалась Лёля, но тут же спохватилась: – Ой, да вы неправильно поняли! Все не так! Я никакая не эта, как ее… не варначка, не из колонии. Я ночью убежала во-он из того дома, знаете, такая барская усадьба, на горушке стоит? Пожалуйста, помогите, мне домой нужно верну…

Лёля осеклась. Коричневое от солнца, дубленное ветром лицо старухи вдруг резко побледнело.

– Из усадьбы беглая? – прошипела она. – А ну, пошла! Пошла отсюда вон!

И, вцепившись своей корявой ручищей в Лёлину щиколотку, дернула с такой силой, что девушка едва не грянулась с высоты на землю.

Ее успел поймать мальчик: схватил за плечи, дернул, но старуха была сильнее. Он упал, не выпуская Лёлю. Козленок пронзительно замекал, Леша жалобно закричал что-то невнятное – и вдруг тиски, сжимавшие Лёлину ногу, разжались.

Старуха с тревогой смотрела на внука и зримо попыталась смягчить свои искаженные злобой черты.

– Лешенька, Лешенька, – проскрипела она как могла ласково. Впечатление было такое, словно старая скрипучая дверь решила подражать кошачьему мурлыканью. – Ну чего ты, ну чего? Мыслимо ли дело вязаться с барскими? Ноздрюк спозаранок по дворам рыщет, аки волчище, а я и в голову не взяла, чего он заколготился ни свет ни заря. Проведают, что скрыли беглую, со свету сживут, разве не знаешь? И так едва дышать дают… а будет что?